Димитрис Ноллас

Страсть писателя. Повесть и рассказы разных лет


Скачать книгу

перепробовал одну за другой, и не те средства, о которых пишут на стенах и по телевизору, нет, другие, хорошие, которые продаются только в аптеках. Но ничего её не берёт. Напоминает о маме, когда она била меня по спине, чтобы отряхнуть от бледного конфетти, настолько перхоть была крупной. Как конфетти тех времён, когда я не хотел, чтобы ко мне прикасались женские руки. Он посмотрел на меня, закончив фразу «неспá?». У меня была возможность выбора между признанием и отрицанием, быстро и решительно я произнёс, что, конечно, так и есть. Анализ его продолжился теперь в области равновесия страха между супердержавами. Я почувствовал, что силы мои на исходе. Я оставил дома ребёнка с температурой и в соплях. День вообще не задался. Араб в трамвае хотел высадить меня, потому что мне не хватало одного франка на билет, я, как безумный, обыскал все карманы, я же посчитал перед выходом – было ровно восемь франков, целый трамвай на тебя смотрит, и выглядел я ухоженно, свежевыбритый перед встречей, что только увеличило волну брани. Но и это оказалось песчинкой в сравнении с пронзительными взглядами, которые я ловил на себе потом, особенно спиной, после того как араб-придурок громко позволил мне остаться и оторвал билет. Впервые в жизни я ощутил уважение к гадам-сионистам, в первый и, наверное, в последний раз. Теперь я в любом случае пойду домой пешком, только бы вот этот поскорей закруглялся. В моей коллекции – уже три года как – его тип представлен обстоятельно. Адвокат или университетский, лет сорока, член комитетов по защите прав тех, кому угрожают, против тирании, в предвкушении политической карьеры, с которой никак не клеится (бедный, на нас надеешься? – мы фактор нестабильный), он постоянно обращается к общему плану, а ты его всё время толкаешь к обычному, банальному, повседневному. Ялтинское соглашение, мой милый, утвердило то, что и так уже было реальностью, вы его, конечно, не помните. Нет-нет, я стараюсь говорить громче, я его помню, хорошо помню, я родился во время войны. И тут я увидел край пятисотфранковой купюры в углу у него под столом. Автоматически меня охватило чувство вины, как будто я уже положил её себе в карман, в то время как я раздумывал, что, когда я открою рот, надо бы или сказать – у вас под столом бумажка в пятьсот франков, или вступить в разговор о Ялте. Позиция, говорю, которой вы придерживаетесь по Ялте, антиисторична и фаталистична. Я, отвечает он с готовностью, очень хорошо понимаю, куда вы клоните, но посмотрите, насколько определяющие и разрушительные последствия это имело для вашей страны. Говори теперь, сколько хочешь, я принял решение, наверно, уже тогда, когда почувствовал угрызения совести. Эта бумажка в пятьсот франков, она твоя, заорал я. Про себя. Видишь, нет запатентованного языка власти, Панайотис Канеллопулос, я делаю со словами, что хочу.2 Как и с пятисотфранковой бумажкой, которую этот тип не заметил, пока разглагольствовал об истории. Он безмятежно продолжал. Меня занимало, как дотянуться до купюры. Завязать шнурки – простой и проверенный трюк, глупость. На мне были полуботинки, и они не давали никакого повода разойтись,