и вот, наконец-то, – на! – получай долгожданное счастье! Глупая, радуйся, строй вполне уж реальные планы, обустраивай семейное гнездышко, думай о будущих детях, ликуй, не умри только от восторга… – а я, идиотка, собираю свои пожитки и объявляю ему об уходе.
(И если бы хоть уходила – к Другому!.. так нет же! Ведь знала, прекрасно знала, на что себя обрекаю: на отвратительное одиночество).
Валера долго не мог поверить в серьезность моих слов, – он смеялся, шутил, "подыгрывал", по-актерски прикидываясь страдающим брошенным мужем ("О-о, жестокая!.."), заламывая руки в притворно-трагической и непритворно-тревожной тоске), но разве не знал он, что я-то… я! я!.. – ведь я никогда не играю – разве не знал?!) – и, наконец, когда все-таки поверил, то испугался, и не смог скрыть свой испуг.
Я чувствовала, что его пугает не столько мой уход, сколько беспричинность и даже абсурдность этого жеста.
А ведь он привык к тому, что для него – всегда все ясно.
И не желал отвыкать.
– Может, я тебя чем-то обидел? – растерянно спрашивал он. – Я тут все суечусь, бегаю, мелькаю… некогда отдышаться… может, в суете что-нибудь не то ляпнул? Ты скажи, объясни… а, Люся?
– Нет, нет, – говорила я, защелкивая замок чемодана. – Ты ни в чем не виноват.
– Тогда – почему? Неужели – не любишь?
– Люблю… кажется, еще люблю.
– Кажется?
– Ох, да люблю же, люблю. Не знаю сама – что случилось.
– Люся! Зачем же так сразу?
– Сама не могу понять… – и я пожала плечами. – Да ты не расстраивайся, пожалуйста… (Господи! – это я кому?.. это я ему?!.. это я ему говорю: не расстраивайся?!..)… не сердись на меня, Валерочка. Когда разберусь во всем, соображу – тогда обязательно приду и попробую тебе объяснить. А сейчас – не могу.
– Лю-у-уся… – вздохнул он, и прошептал с искренней горечью: – Зачем ты меня бросаешь? (И вот тут меня обожгло стыдливой радостью: а ведь это не он – я! я его бросаю!..). Люся, детка, зачем ты уходишь? Это нехорошо… У меня же нет никого, кроме тебя. Кузя не пишет, не заходит, не может меня простить… Мать – умерла. Ты уходишь… а у меня ведь больше и нет никого… Никого! Я так к тебе привязался… я на ниточке… она тонкая, эта ниточка, но привязана к моему сердцу… Пожалуйста – не уходи!
– Я не хотела тебя обижать – так уж вышло, – сказала я тихо. – И не подумай, ради бога, что мой уход – это месть за твои прошлые обиды. Просто – не могу иначе. И не могу объяснить.
"Или – боюсь", – подумала я.
Я пятилась к двери, улыбалась, смотрела на него, – и видела его почти страдающие, но все-таки не очень страдающие глаза, почти отчаянно, но все-таки не так уж и отчаянно искривленные губы, почти тоскливое, но все-таки не сильно тоскливое, не несчастное, не умирающее от горя, – а просто прекрасное его лицо… лицо полуголого короля… – и еще я заметила, как трепещут его губы, рождая, быть может, самое лучшее печально-ироническое стихотворение, недоступное моему пониманию…
Уверена – рифма пришла скорее, чем захлопнулась