действительно фундаментально, оно обнажает тайную основу бытия России, и в конце будет совершенно ясно, почему мы выделили это положение, подтверждаемое всем ходом русской истории и самодвижением русского духа. Достоевский, конечно, не мог предвидеть, например, какова будет русская идея через двести—триста лет (после его смерти), но незадолго до нее он пророчески говорил: «Будущая самостоятельная русская идея у нас еще не родилась, а только чревата ею земля ужасно, и в страшных муках готовится родить ее». Здесь важно слово «самостоятельная», которое обращено к «автономности» русской идеи, ее независимости от чего-либо, ее уникальности.
Третье фундаментальное положение: «Я думаю, самая главная, самая коренная потребность русского народа – есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем». Если перевести эту «потребность» из разряда «социально-психологических» в чисто метафизическую сферу, с которой она тоже, несомненно, связана, то выводы, особенно в плане того, что стоит за этой «потребностью», будут поразительны и могут привести нас к «раскрытию» русской метафизической идеи. С этим положением, несомненно, связана также и следующая мысль Достоевского о русском народе: «Жажда правды, но не утоленная», – когда он говорит о таком нашем качестве, как духовное беспокойство, духовная тревога.
Напомним о других наших национальных качествах, которые отмечал Достоевский (особенно удачно писал о них Бердяев), ибо в последующем будет неизбежна метафизическая интерпретация их скрытого смысла. Это прежде всего: парадоксальность и противоречивость Русской Души (ее антиномичность); ее широта, безграничность, необъятность; апокалиптические черты; хаос, «бездность»; всечеловечность и «примирение идей»; отношение к Богу; «второе пришествие будет в России», «метафизическая истерия русского духа» («неподчиненность пределу и норме»), «забвение всякой мерки во всем... дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну»; богоискательство, максимализм, сиротство... Особо следует обратить внимание на «потребность отрицания», на «саморазрушение» и обратную реакцию – самоспасение; наконец, тайное желание подрыва «мировой гармонии», ощущение ее недостаточности, несовершенства именно потому, что это всего лишь «гармония»... И последнее: познание зла у Достоевского, видимо, идет до конца, причем в том ключе, как это может быть именно у гениев, творцов, взявших на себя бремя Целого, а не только путей к спасению. По Бердяеву, это называется «гностические откровения о человеке» (у Достоевского), но, пожалуй, это идет дальше...
Сравните, однако, известную интерпретацию Ставрогина Бердяевым: «Николай Ставрогин – это личность, потерявшая границы, от безмерного утверждения себя потерявшая себя»; «ему мало бытия, он хотел и всего небытия, полюса отрицательного не менее, чем полюса положительного»; «потеря себя в безграничности». И, в конце концов, зло для Достоевского «тоже путь», «через гибель что-то большее открывается, чем через религиозное