один столичный корреспондент не в состоянии понять глубину трагедии Белова. Прочувствовать ее нутром, душой. Как я уже сказал, баня для Василия Ивановича была своеобразным мостком между городом и деревней. Жить, а тем более творить, в каменной квартире он умел плохо, гораздо легче и интереснее писалось в тишине, настоянной на травах и лесных ягодах.
Писучая братия из столицы мало читала и изучала книги Белова, ей неведома его тяга к затворничеству, к самостоятельному осмыслению жизни. Им не понять, зачем так много времени он проводит в деревне. А ведь он в разных беседах не раз выдавал свою тайну, почему не может жить без деревни. В послепожарное время я как раз наткнулся на одно из его откровений: «Физически жить в городе невозможно. Вернее, плохо. Воздух не тот. Вода не та. Я вологодскую воду совсем не могу пить. Она хлорированная. Зубы разрушаются. Стоит мне неделю прожить в деревне, сразу укрепляются десны. Я прихожу в нормальное состояние, начинаю думать, появляются позывы к работе. Вот! Нужна привычная, нормальная – для каждого своя – среда обитания. Тишина нужна. Воздух! И нормальная человеческая атмосфера».
Или еще одно откровенное высказывание: «Душа у меня в деревне, жена, книги и рукописи – в Вологде. Живу и там, и там. А Москва меня кормит пока очень скудно, если иметь в виду литературные труды».
Сомневаюсь, что кто-то из журналистов упрется глазами в строчки Белова и тотчас согласится с ним, разделит его правду о духовной и творческой связи с деревней. У них, скорее всего, высокомерный взгляд на почвеннические идеи. Жизнь в деревне они не понимают, а то и презирают. Если бы было иначе, если бы они осмысленно отнеслись к признательной правде Белова, то не приставали бы с вопросами о том, как он чуть ли не сгорел в бане. Из-под их пера вышла бы заметка с единственным призывом: восстановим всем миром баню нашему классику.
Ко мне такая мысль пришла в первые же минуты после получения информации о сгоревшей бане. Но спустя неделю Белов позвонил и дал отбой, оказывается, губернатор сам пообещал ему помочь восстановить баню.
Письмо тридцать второе
Дорогой Анатолий Николаевич!
По почерку ты можешь судить, что рука у меня уже твердая, но не очень. И приехать в Борисоглеб я еще не готов. Сможем ли подождать до тепла? Тогда бы можно и сделать серьезный вояж, с заездами в Ярославль и прочие места.
Сообщаю тебе, что ожоги на моей физиономии вылечены (остались лишь следы на ушах), а вот руки еще надо лечить.
Тем не менее я готов сражаться с г-ном Лужковым (читай не господином, а говном), который решил (вот прохвост!) реабилитировать гнусный, давно похереный проект по повороту рек.
Надо подать в суд на мерзавца! Или как? Я уже обратился к Алексею Архиповичу Леонову – космонавту. Подсобит ли? Не знаю.
…Кланяюсь жене твоей и всем друзьям. (Да, мой бумажник со всеми пропусками подбросили. Деньги взяли, а кошелек бросили). Слава Богу! Спала гора с плеч, можно будет и в Москву ездить («с плеч» с мягким знаком или нет?