носа и прорастающую на его висках седину. И уж конечно, не чтобы увековечить, как именно он спит, а также ест, пьет, смотрит кино и прогуливается от автобусной остановки до крыльца своего дома. Сколько бы времени ни прошло, а кто-нибудь и через сорок лет сможет увидеть его спящим. Но каким? Останется ли в нем та милая теперешняя детская наивность, которая еще просыпается где-то глубоко в его душе в минуты сопереживаний, мечтаний, метаний, мучений, катарсиса? И которая робко выглядывает, не смятая, не стертая усилием воли, в минуты сна. И пусть это очередная иллюзия, без которой жизнь оказалась бы безликим, нелепым, бесконечно повторяющимся фарсом. Пусть это останется моей маленькой тайной, как легкий поцелуй, от которого ты, не выходя из сна, поведешь бровью и одернешь губы.
Паучьи лапки
На длинных колючках твоих ресниц повисло молчание. Живые, как от пламени свечи, тени расползлись от них по щеке. Бесконечно короткое мгновение, когда ты еще не успел ни моргнуть, ни взметнуть их внезапно вверх, раскрыв зеленые, как омут под ивами весной, глаза. Бесконечная секунда тишины, когда можно представить что произойдет потом, когда они вдруг придут в движение, будто беспомощные лапки испуганного паучка. Что будет во взгляде, когда одна бездна захочет узнать, что спряталось в другой? Может быть нежность, или грусть, или сожаление о чем-то? Или озорство, непреклонность, торжество? Страсть? Может, ты захочешь быть трогательно-ласковым, от чего внутри все сжимается так, что в уголках глаз проступают слезы, и я буду задыхаться от их желания вырваться на свободу, и буду просить тебя беззвучно, чтобы это никогда не кончалось. Или ты захочешь казаться жестоким и беспощадным, будешь мрачно-высокомерно смотреть сверху вниз и молча повелевать, и будешь стараться быть грозным и скрежетать зубами. А я буду улыбаться, глядя снизу в твои грозовые глаза и думать, как же ты мил сейчас, именно сейчас, когда мне нечего бояться, когда я знаю, что ты снял эту маску с какого-нибудь персонажа кино. А хочешь, я буду сама рисовать кончиками пальцев твое лицо?
А после, когда комнату зальет вязкая, тревожная, фосфоресцирующая субстанция без запаха, неуловимая, но почти осязаемая, и маленький уголок комнаты вдруг покажется беспредельным пространством, на котором можно потеряться, если не держаться за руку, на котором мы будем ютиться, зарывшись в одеяло или задвинув в угол скомканную, мокрую простыню. Когда за окном, где-то в другом чуждом мире все будет белым и хрупким. И когда за открытым в жару окном будет шуршать, барабанить о подоконник, бурлить в сточных трубах или мягко накрапывать дождик, еле слышно, как скользит иногда по подушке твое дыхание. И когда сквозь дремоту будет долетать шелест и шуршание листвы, и шарканье стоптанных подошв, и случайные выкрики где-то вдали, и тяжелые глухие удары бегущих ног, и чей-то шепот под самым окном. И когда я вдруг вынырну из сна, ощутив, как