pigraph> Ушли и сгинули стремления, остыл азарт грешить и каяться, тепло прижизненного тления по мне течет и растекается. Уже вот-вот к моим ногам подвалит ворох ассигнаций, ибо дерьмо во сне – к деньгам, а мне большие говны снятся. К похмелью, лихому и голому, душевный пришел инвалид, потрогал с утра свою голову: пустая, однако болит. Я не искал чинов и званий, но очень часто, слава Богу, тоску несбывшихся желаний менял на сбывшихся изжогу. Вчера взяла меня депрессия, завесы серые развесила и мысли черные зажгла. А я не гнал мерзавку подлую, я весь сиял, ее маня, и с разобиженною мордою она покинула меня. Я в зеркале вчера себя увидел и кратко побеседовал с собой; остался каждый в тягостной обиде, что пакостно кривляется другой. Это был не роман, это был поебок; было нежно, тепло, молчаливо, и, оттуда катясь, говорил колобок: до свиданья, спасибо, счастливо. На любое идейное знамя, даже лютым соблазном томим, я смотрю недоверчиво, зная, сколько мрази ютится под ним. Слежу без испуга и дрожи российских событий пунктир: свобода играет, как дрожжи, подкинутые в сортир. Когда остыл душевный жар, то жизнь напоминает жанр, который досуха исчерпан. Когда бы сам собой смывался грим и пудра заготовленных прикрас, то многое, что мы боготворим, ужасно опечалило бы нас. Надежды огненный отвар в душе кипит и пламенеет: еврей, имеющий товар, бодрей того, кто не имеет. Вижу лица или слышу голоса — вспоминаются сибирские леса, где встречались ядовитые грибы, — я грущу от их несбывшейся судьбы. Уже мы в гулянии пылком участие примем едва ли, другие садятся к бутылкам, которые мы открывали. Еврей опасен за пределом занятий, силы отнимающих; когда еврей не занят делом, он занят счастьем окружающих. Казенные письма давно я рву, ни секунды не тратя: они ведь меня все равно потом наебут в результате. Мне слов ни найти, ни украсть, и выразишь ими едва ли еврейскую темную страсть к тем землям, где нас убивали. Покуда мы свои выводим трели, нас давит и коверкает судьба, поэтому душа – нежней свирели, а пьешь – как водосточная труба. Зачем-то в каждое прощание, где рвется тесной связи нить, мы лживо вносим обещание живую память сохранить. Я искренне люблю цивилизацию и все ее прощаю непотребства за свет, автомобиль, канализацию и противозачаточные средства. Я даже мельком, невзначай обет мой давний не нарушу, не выплесну мою печаль в чужую душу. Мы столько по жизни мотались, что вспомнишь – и каплет слеза; из органов секса остались у нас уже только глаза. Не знаю блаженней той тягостной муки, когда вдоль души по оврагу теснятся какие-то темные звуки и просятся лечь на бумагу. Когда наплывающий мрак нам путь предвещает превратный, опасен не
