поговорить с его преподобием, вон, на мостике. – Взял метлу и начал демонстративно мести перед крыльцом и без того чистый плитняк. Гэбриэл, взглянув на мостик, увидел в тени человека в сутане, спешился, сказал своим спутникам:
– Я один с ним поговорю. – И пошел туда.
Он не удивился, узнав Лодо в скромном священнике. Улыбнулся с облегчением, протянул руку:
– Ну и сторож у тебя!
– Вы о Руди, или о Горгоне? – Ответил на рукопожатие Лодо.
– А кто из них кто? – Приподнял бровь Гэбриэл.
– Руди лает из-под крыльца на волкособа. – Усмехнулся Лодо. – А Горгон только что почти облаял вас. Идеальный помощник. Злющий и преданный. Тут в отсутствие сеньоры Лауры местные парочки превратили дом в бордель; я решил, что сюда следует поселить хорошего, надежного сторожа.
– Имя у него странное.
– Это не имя. Имени у него нет, и, скорее всего, никогда не было. Я его нашел в Элиоте. У него не было ни имени, ни дома, ни средств к существованию, ничего. Даже милостыню ему, при его характере, собирать было трудно. Мне понравилось упорство, с которым он цепляется за жизнь… – Лодо замолчал, и несколько секунд они молчали оба. Гэбриэл смотрел на струящуюся под мостом быструю воду Ома. Ручей казался неглубоким и чистым, как слеза, Гэбриэл видел дно и юрких рыбок. Но он хорошо уже знал, что это обманчивое впечатление: то, что кажется темным песком на дне, на самом деле – глина и ил, и стоит шагнуть в воду, окажешься почти по бедра в грязи, а вода станет черной. Среди травы, растущей прямо из воды, покрякивая и хлюпая по воде клювами, кормились утки.
– Разговор у нас будет долгий, сеньор. – Сказал, наконец, Лодо. – Здесь нас никто не услышит, разве что лягушки и утки. Прошу простить мне многословие, я должен рассказать вам многое. И начать со своей собственной истории. Это нужно, сеньор. Без этого, боюсь, мне сложно будет объясниться с вами.
– Валяй. – Вздохнул Гэбриэл, присев на парапет.
– Я родился в Генуе. Я бастард; мать прижила меня от богатого юриста. Лицом я в нее; она была очень красивой женщиной и сейчас еще хороша. Поэтому ее взял в жены, не смотря на бастарда, местный сапожник. В этом браке у нее родились две дочери, двойняшки, Мира и Лиза. Ничего необычного, сеньор: сапожник пил, бил мать и нас, так живут многие. Но потом случилось моровое поветрие, а за ним – голод. И отчим продал нас, меня и обеих сестер, туркам. Мать пыталась бороться за нас, но что она могла? Он был могучим мужчиной. Мне было пять лет, сестрам – по три года. Нас сразу же разлучили. Меня продали в Сирию, ассасинам. Но я помнил то, что на прощанье твердила мне мать: люби Бога, будь верным христианином, и помни обо мне. И я помнил. Я притворился, что принял ислам, я был хорошим учеником, но в душе я оставался верен Богу и матери. И мой час пришел. Я убил всех, кто знал меня в лицо, включая нашего шейха, и бежал. Они по сей день меня ищут, но это не важно. Я нашел сестер, и выкупил их, устилая путь трупами. Я нашел мать и убил сапожника. Моя мать не знает, что я жив. Она думает, что деньги, которые она и сестры