Румянцев хорошо был осведомлен о сем человеке. Красные панталоны и синий с золотом камзол по моде века минувшего были визитной карточкой коренастого ирландца. Убежденный консерватор, оранжист и протестант, он когда-то, если верить молве, отчаянно влюбился в дочь рыбака и дрался за нее, точно древний викинг, с топором в руках… Меттерних6 говорил о нем: «Мы с ним так близки, словно провели вместе всю жизнь. Он невозмутим, рассудителен и сердце у него на правильном месте; это настоящий муж с холодной головой на плечах». Да, так говаривал австрийский канцлер, но с ним, увы, не мог согласиться русский. Румянцев же зрел в лорде Кастльри лишь опытного дипломата, одного из тех ловкачей-политиков, которые способны обещать построить мост там, где реки нет, убедив при этом, что строить надо.
Так вот, когда у всех перехватило дыхание в ожидании долгожданного мира, этот «викинг» без обиняков заявил Ливену об отказе Великобритании от высокого посредничества России. Но тут же, с оглядкой, было добавлено: «Англия нос не воротит, губ не поджимает и готова в Лондоне вести переговоры с Соединенными Штатами». Шаг сей, конечно, был сделан не из мирвольческих чувств к республиканцам, а лишь для того, чтобы притушить гнев русского медведя…
Увы, на все возмущения своего канцлера в загривок англичанам его величество озарил Николая Петровича всеизвестной улыбкой и промолчал…
Румянцев давно уяснил: молодой царь бывает откровенно зол лишь раз в году, но непредсказуем семь раз в неделю, особенно когда излучает приветливость и ласку. И правы те, кто говорил: «…он тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская».
Глава 4
Старик Румянцев растер дряблую грудь, он дышал отрывисто и жадно. Лицо и тело покрывал холодный, липкий пот. Воспоминания громоздились хмурыми тучами, прогоняя сон, вызывая молитву.
− Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, облегчи удел мой… − шептал Николай Петрович. Невидимый сквозняк заскрипел дверьми, Румянцев трижды перекрестился, глядя в широко открывшийся проем, и под сердцем его заворочался холод: золоченые двери напоминали пасть, готовую изжевать его, стоит лишь вновь предаться воспоминаниям.
Дворец спал, потухнув очами-окнами, но графу казалось, что где-то в дальних покоях скрипучий голос ярко-красного лорда Уолпола издевательски выкрикивал: «Черт возьми! Где этот хитроумный лис?!» Спина графа съежилась от холода, однако он выбрался из-под теплого одеяла, плотно закрыл дверь и оживил двупалый шандал. Пламя замигало и вытянулось шафрановыми язычками, похожими на лезвия ножей.
Стояла такая тишина, что Николаю Петровичу почудилось, будто он слышит шорох туч, обложивших небо, и само дыхание петербургской ночи, которая с легким свистом вы-плевывала в черные стекла окон сыристые хлопья снега.
Он лег и, когда согрелся под щитом одеяла, на душу мало-помалу снизошло успокоение. Прищурив глаза, граф смотрел на живые лепестки пламени, а память упрямо требовала возврата к горькой