ветер, и в беспамятстве смотрел перед собой, едва различая ноги, мелькавшие перед глазами. Звуки пропали. Перед взором стоял огромный огонь. «Его надо загасить!» – Дионизио взахлеб разрыдался, совсем не помышляя сдерживаться. В момент разверзлись хляби небесные, и хлынул дождь.
Молодой музыкант, прислонившись к стене, сидел на мостовой, залитой дождем, и плакал навзрыд. Не было шума дождя, криков толпы и топота ног, месивших воду, очередного раската грома, гнавшего городскую чернь прочь. Ничего этого Дионизио не слышал. Сгорбленный, прихрамывая на одну ногу, он медленно побрел против потока толпы. Ему очень важно было сейчас не стать своим в этой чужой ему своре, потому как он ненавидел буквально каждого, кто бежал ему навстречу и оказывался частью этого людского роя.
Пройдя пару кварталов, он обнаружил себя вновь на площади, где лежали чадящие несгоревшие поленья, неиспользованные вязанки хвороста. Несколько кривых фигур убирали в холщовые мешки останки и пепел, другие разбирали эшафот. По периметру группами скучали гвардейцы. Ошеломленный спокойствием площади, будто здесь ничего не произошло и часа назад, он смотрел на них, и тут ему стало дурно. Дионизио поспешил прочь на берег Тибра. Здесь дул холодный ветер, и стало немного легче. Музыкант стоял, низко склонившись над водой, и тяжело дышал, пытаясь сколько-нибудь взять себя в руки.
– На тебе ж лица нет! – это снова была она. – Что ж так убиваешься-то, сынок?
– Зачем? За что? – Дионизио с трудом обернулся и хотел схватить старуху за одежду, но остановился, все-таки женщина. Получилось просто обхватить за плечи.
– За что сожгли-то? Знать, было за что, коли сожгли.
– Но она за всю жизнь никому ничего плохого не сделала! – в отчаянии встряхнул старуху Дионизио.
– Эх, мил человек. Сын Господень тоже никому ничего плохого не сделал, а его распяли. За любовь к людям люди же и убили.
– И она, понимаешь, она тоже любила! Она за любовь погибла… – Дионизио отпустил старуху и ладонями вытирал нескончаемые слезы с мокрых щек.
– Ишь ты, из-за любви… – старуха встряхнула черными волосами, и ее пустой взгляд внезапно стал внимательным.
– Вот именно. Понимаешь, она любила меня, потому не стала выдавать мою тайну. Она вообще из-за любви ко мне согласилась сделать ее и своей тайной! Понимаешь? Она собой пожертвовала ради меня. Не это ли и есть – любовь?
– Тайна-то, небось, греховная? Значит, на себя грех взяла.
– Какой же это грех – отвести навет на человека?
– Это ж как понимать?
Дионизио не заметил, как обессилел плач, его перестало трясти. Разговор вывел его из состояния прострации.
– Да вот так и понимать, как есть. Перехватил я бумаги с наветом на синьора Галилея и попросил Анну их спрятать. Она отказать не могла, так как и меня крепко любила, и синьора Галилея любила. Она не выдала эти бумаги, даже когда ее в замок увезли!
– Как же