следующее:
– Ка-ля, ка-ма-ля, ка-ма-ля, ка-ма-ля!..
В его исполнении это была доисторическая «Калинка-малинка», являвшаяся по совместительству его стандартным приветствием в незнакомом обществе, и потому все звали его Камаль, хотя далекие чернокожие родители нарекли его как-то иначе (как именно, не знал никто, включая Алену). К Алене он приходил ради ее пожертвования в виде нескольких кило картошки, благодаря которой Камаль выживал на чужбине в неизвестных и многочисленных своих общежитиях, которые менял постоянно. На родину его не тянуло, даже несмотря на суровый российский климат. Зимой он надевал на себя всю одежду, имевшуюся у него в наличие; летом – чуть меньше. Защитой своей курчавой головы он избрал морковного цвета вязаную шапочку с помпоном, носимую им всесезонно. На естественные вопросы он наивно и трогательно отвечал, что начинает мерзнуть уже при плюс двадцати, а потом ему уже все равно. Каким-то образом он умудрялся избегать нежелательных контактов с милицией, побираясь по многочисленным знакомым, которых успел завести за один единственный семестр, в течение которого он и появлялся в институте. И теперь благодаря этим знакомым Камаль бывал и сыт, и одет, и даже обласкан милосердными и любознательными белыми советскими женщинами (в число которых, надо заметить, пытливая, но гордая Алена не входила).
Камаль почти к каждому в нашей квартире относился одинаково – добродушно и легко, подкрепляя это отношение своей черно-белой улыбкой. Даже к жутким в своей простоте Корытовым. Только к Жельзону он относился совсем по-другому: он его боялся. Боялся физически и в момент его появления (которого всячески избегал) не мог даже улыбаться, хотя бы натужно-механически. Жельзон Камаля терпеть не мог, однако никогда, если уж они сталкивались в коридоре, не выказывал этой своей нетерпимости – он даже не шипел. Он его просто как бы не замечал. Но Камаль его все равно боялся до такой степени, что чернел еще гуще и готов был бежать немедленно, игнорируя обещанные Аленой клубни, и даже забывая о гитаре. Скоро он вообще перестал заходить, если Жельзон был дома (а дома он был почти постоянно).
Алена была равнодушна ко всему: к незамысловатому своему житью, к неприятной фамилии, институту и гитаре Камаля. Ко мне она относилась настороженно-пугливо, не игнорируя, но и не доверяя. Но продлилось это до той поры, пока где-то в сыром и гулком переходе на проспекте Мира ее не ухватила за рукав какая-то тетка и не предложила стать манекенщицей у какого-то отдаленно-узнаваемого Славы Зайцева. Сначала Алена буркнула тетке что-то грубое, приняв все это за дурацкую шутку, но та не отставала и просила «прийти попробоваться». Слово «манекенщица» представилось Алене оскорбительным, и она пригрозила настырной тетке пожаловаться в милицию. Тетка упоминания милиции не испугалась и кое-как втолковала Алене, что ей предлагают идти не в проститутки, а в сравнительно молодую для Советского Союза профессию.
Круглому энергичному крепышу со смешным именем Слава Зайцев Алена понравилась, и институт стал ей после