кого дарования. Это известно и публике, которая читала его прекрасные повести, и критике, которая внимательно следила за развитием его таланта; – мы первые всегда отдавали ему должную справедливость. И вот, не оставляя повестей, г. Каменский принялся за роман и теперь издал его. Говорят, что кто-то поставил г. Каменского наряду с гениальным Сервантесом, а его роман с бессмертным «Дон Кихотом»;[1] мы не так щедры на похвалы, но зато похвалы наши искреннее и справедливее. В самом деле, г. Каменский напал на счастливую идею: осмеять в сатирическом романе наших доморощенных Чайльд-Гарольдов этих байроновских Хлестаковых, с вечным неудовольствием на действительный мир, вследствие своей внутренней ничтожности, с вечною ненавистию к человечеству и людям, которые не хотели им удивляться; с громкими и бессмысленными фразами на языке и с пустотою в голове, в которой «только – фай – посвистывает»[2]. И поэтический талант г. Каменского блестящим образом воспроизвел эту счастливую идею в истинно художественных формах[3]. Герой его романа, Павлик Энский, – настоящий Хлестаков, то есть человек, которому «скучно на свете», потому что он, от нечего делать, «хочет заняться чем-нибудь высоким, а светская чернь его не понимает»[4], и который поэтому поехал на Кавказ за сильными ощущениями, насмотрелся и наслушался там разных глупостей, и сам наделал и наговорил разной высокопарной чепухи, на манер пестрого и калейдоскопического слога наших великих подражателей великому Марлинскому. У нас нет слов для выражения всей силы этого благородного юмора, – юмора желчного и бешеного, ядовитого и тонкого, каким проникнута каждая страница, пропитано насквозь каждое слово сатирического романа г. Каменского. В лице своего героя, этого Дон Кихота современного общества, этого байроновского Хлестакова, Павлика Энского, он бичует тройным бичом из живых змей этих пустоголовых господ с вычурными фразами и громкими словами, этих маленьких бесенят с дьявольскими претензиями, которые успели во всем «разочароваться», не успев ничем очароваться; которые на все смотрят свысока, ничему не удивляются, ничему не верят, все презирают, потому что ничего не в состоянии понять; которые гонятся по свету за «сильными ощущениями», потому что внутри себя ничего не ощущают, вследствие своей пустоты и сухости; которые требуют тревог и опасностей, потому что неспособны ни к какому делу. Творец Павлика Энского казнит их насмешкою, надевает на их угрюмые и изрытые страстными гримасами рожи дурацкий колпак с длинными ушами и предает их на всеобщее посмеяние.
Чтобы наши похвалы не показались пристрастными, мы представим очевидные и неоспоримые доказательства, приведя места из самого романа г. Каменского. Есть вещи, которые говорят сами за себя. – Не будем пересказывать вам содержание романа: вы уже, верно, знаете его, а если не знаете, зачем же нам отнимать у вас наслаждение самим узнать его? Не будем следовать за Павликом Энским, как он родился «на берегу Волги, в стенах нового города Астрахани», как «до мозолей играл с армянскими мальчиками в альчики» (вероятно, в бабки), как он в драках с ними «громче всех кричал им: «Армяшка куриная ножка»«, как потом попался он к патеру Жозефу который из Павлика переименовал его в Павлусы; как он поступил в университет, где узнал – послушайте же, что он узнал:
Но Энскому наскучила наука; он узнал из нее не только то, что узнаем мы все с легкой руки Сократа, «что ничего не знаем», этого мало; нет, что есть вещи, которых никогда не узнаешь, и что желание знать, последовательное дознание, только что отодвигает иногда от цели, от истины, от существенного знания. На рубеже жизни, глаз на глаз с вечностию, судьба, эта нянька ваша в этом мире, все-таки скажет вам, да еще с усмешкой: «Дружок, ларчик-то просто отворяется, поди-ка ляг…» да и захлопнет крышку (ч. I, стр. 17)[5].
Итак, подобно всем ограниченным и пустым людям, приписав науке и ученью свое собственное бессилие для постижения истины, или, подобно всем глубоко сатаническим характерам, по следам одного опытного в «надувании» мужа, постигши, что ум просто – «надувает» людей, Павлик Энский отправился на Кавказ за «сильными ощущениями». И вот он уже по ту сторону Кавказа, в Тифлисе, и там нашел себе маленького Аммалат-Бека[6], красавчика, и стал его образовывать и «разным наукам учить»[7]. Однажды Павлик Энский спросил у Мурата, своего воспитанника: сколько было мудрецов у древних?
– Семь; но отчего один из них был всех мудрее, – продолжал татарин, – зная, что ничего не знает? Мне право странно! Если так, то и я мудрец, потому что уж точно ничего не знаю; а как меня пугает это море незнания! В сравнении с тою каплей, с которою вы меня познакомили, – как она ничтожна!.. Все меня удивляет, останавливает, рождает эти тысячи вопросов, которыми я вам иногда наскучаю, не сердитесь на меня, Энский!.. Что мне эти книги, тетради, атласы, лексиконы? Как скучно в них рыться! какая тяжелая, утомительная работа! В тысячу раз приятнее слушать, когда говорите вы (татарский вкус!). Я люблю лучше живые книги… А как хочется все знать!.. Помните, вы читали мне «Искендера» Вельтмана: как высоко его желание сорвать солнце и звезды