звезды. А вот Манежка Вадима удивила: он привык уже к творению «придворного скульптора», к граниту и куполам подземного торгового центра. Здесь этого не было. Разбитое дорожное покрытие, грязь, обрывки веревок, сено.
– Двигайся к стене, – сказала Сандра.
Лавируя между телегами, уворачиваясь от собачьих зубов, Вадим поехал к Александровскому саду.
Красная площадь, как и Манежная, представляла собой огромное торжище. Здесь стояли шатры, прилавки, прямо с телег торговали всем: от продуктов до поношенных вещей. Добро охранялось здоровым злющими псами, мрачными типами в подобии бронников, вооруженными пырялами, ножами, ружьями и автоматами. Тут ошивались и девки, предлагающие свое тело, крикливые и развязные, и дети шныряли. Одного мальчонку поймали, за шкирку поволокли куда-то.
– Вор, – сказала Сандра. – Руку отрубят.
Со стороны Васильевского спуска доносились ритмичные многоголосые вопли. Там то ли молились, то ли бесновались.
Вадим ссадил Сандру почти у стены. От Александровского сада почти ничего не осталось: попилили на дрова вековые липы, на вытоптанных газонах разбили шатры. Здесь было не так шумно, торговали люди степенные. Сбоку потянуло чесноком и перегаром:
– Че надо, лунарь?
– Я не…
– Я к Ржавому. Одна.
– Что, Кудряшка, нашла себе покровителя?
– Не твое дело, Бурундук. Спасибо, господин, что подвезли меня.
И добавила тихо, на ухо: «Проваливай. Блин, зря мы вместе сюда приперлись. Проваливай быстро. Встретимся, где условились».
Вадим поднял забрало шлема и посмотрел на Бурундука. Хрена се, грызун. Квадратный, длиннозубый, посередине белобрысой головы – полоска темных волос. Бурундук насупился, собрался что-то сказать, но Вадим уже ехал обратно, уже выбирался из толчеи рынка.
Хотелось пить, за столами под открытым небом народ жрал и пил в три горла. Несло прогорклым жиром, сивухой. Лежа блевало тело, пьяное в зюзю. «Голых радиоактивных крыс», – вспомнил Вадим, и у него скрутило желудок. Он не ел со вчерашнего дня. Даже «коньяк» не закусывал. И теперь надеялся, что Сандра прикупит овощей. Мясо здесь жрать он не собирался.
У Библиотеки имени Ленина тоже хватало народу. Достоевский грустно взирал на лицедеев: бродячая труппа давала похабное представление, старое, как театр. Про любовь – понял Вадим. Публика свистела, вопила, кривлялась. На помосте парень в блестящем костюме расстегнул ширинку и оросил собравшихся. Ор, вопли, хохот.
Из-за кулис появился лысый дед, вооруженный клюкой, и начал охаживать актера: то ли так было задумано, то ли директор театра наказывал перепившего паяца. Заламывая руки, металась по сцене потрепанная и растрепанная девица. Повисла у деда на руке, упала на колени и заголосила:
– Ромео! О, отец! Не трогай Ромео!
– Никогда Монтекки и Капулетти не будут вместе! – заорал дед.
«Хорошо, не «Короля Лира» ставят, – подумал Вадим, – какие, однако, молодцы эти актеры. Несут культуру в массы».
Действие на сцене развивалось по законам