писал Салтыков, – мысленно переноситесь к временам вашей юности, к тем золотым временам, когда с кафедры к вам обращалась живая речь, если не самого Грановского, то одного из учеников его, вызывая к деятельности благороднейшие инстинкты души, когда с иной, более обширной кафедры лилось к вам полное страсти слово Белинского, волнуя и утешая вас и наполняя сердца ваши скорбью и негодованием и вместе с тем указывая цель для ваших стремлений… Да, замечательное было это время, когда слово служило не естественною формой для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли; и чем хитрее, чем запутаннее сплетен был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль, и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей! То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтобы выстрадать себе право хотя однажды, хотя на мгновение засиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления! И, стало быть, крепки были эти люди, если и при такой обстановке они не изолгались, не сделались отступниками»[85].
Белинский знал и ясно сознавал все значение своего публицистического учительства, своего пламенного, вдохновенного красноречия и считал своим признанием будить мысль человеческую в эпоху, когда, по выражению цензора Никитенко, «единственным нашим назначением было быть солдатом, а не человеком», и когда благонамереннейший Погодин заносил в свой дневник ектению: «о еже в любезном отечестве книги читать было можно». В это-то мрачное время,
Когда свободно рыскал зверь,
А человек бродил пугливо,
Он твердо светоч свой держал.
Его пламенное, идущее от сердца слово поддерживало в трудное время веру в силу добра и в лучшее будущее. Секрет этого глубокого влияния Белинского, этой присущей ему одному, «неистовому Виссариону», способности
Глаголом жечь сердца людей,
необыкновенно наглядно разъяснено другом его Герценом.
Сравнивая «ученого» болтуна, бывшего профессора Сенковского (барона Брамбеуса), с его семитическими языками и семью литературами – с «самоучкой» Белинским, Герцен говорит: «У Белинского был, в отличие от первого, избыток того вечно тревожного демона любви и негодования, который виден в слезах и в смехе, того убеждения, которое было делом его жизни, картой, на которую все поставлено, страстью, болью; в словах, идущих от такого убеждения, остается до ля магнетического демонизма, под которым работал говорящий; оттого речи его беспокоят, тревожат, будят, становятся силой, мощью и двигают иногда целыми поколениями».
Таково именно было воздействие вещего слова Белинского[86]. Когда вспоминаешь удивительную по количеству и качеству честных, стойких деятелей эпоху реформ, эпоху, когда внезапно, как будто бы выросши из земли, появляется целая плеяда гуманных и просвещенных тружеников, невольно задаешься