и полусонная, уложил ее в постель, задернул шторы – и ушел. И закрыл ее в номере.
– Ну, это уж вообще, – пробормотала Тамара, услышав, как поворачивается ключ в замке. – Это просто возмутительно, вот что…
Но возмутиться как следует она уже не смогла – сон обрушился на нее мягким белым сугробом, только не холодным, а теплым, душистым, свежим. Ей, кажется, ничего не снилось, кроме самого этого сна – чего-то белого, мягкого, теплого и душистого: света нет, но не темно, много каких-то разных звуков, но тишина, и острое чувство времени, и полная, идеальная безмятежность – да наплевать на время, оно мне неинтересно, я никуда не спешу, и проснусь я тогда, когда захочется, а не за пять секунд до будильника.
Она проснулась за пять секунд до того, как в замке осторожно заворочался ключ, и за эти пять секунд между сном и ключом успела много чего передумать о своей жизни, много чего вспомнить и проанализировать, и даже, кажется, какие-то планы на будущее прикинуть… Но тут ключ в замке заворочался, щелкнул, дверь стала потихоньку открываться – и Тамара моментально забыла, о чем думала. О чем тут думать, в самом-то деле? Евгений сказал, что любит ее… Вот пусть сам теперь и думает, как и что…
Ей понравилась ее логика, она даже засмеялась вслух.
– Проснулась? – радостно спросил Евгений от двери. – А я тут шуметь боюсь… Ох, черт!
В темноте что-то грохнуло, что-то с деревянным стуком упало, что-то мелко рассыпалось по полу и даже вроде бы разбилось. Тамара опять засмеялась: шуметь он боится! А что бывает, когда он не боится шуметь?
– Я свет включу, ладно? – Евгений пробрался в комнату и теперь маячил перед ней в темноте неясным силуэтом. – Ты зажмурься пока… Сейчас я все там соберу. Вот, черт, наверное, поломалось что-нибудь.
Ничего там не поломалось. Чему там было ломаться? В пакетах и коробках, которые он приволок, были: большой стеганый халат с вышитыми широкими отворотами, плюшевые домашние тапочки, толстые шерстяные носки, кожаные рукавицы на меху и хорошие зимние сапоги на низком каблуке. Очень хорошие сапоги, стильные и дорогие. Осенью она перед этими сапогами стояла, наверное, целый час, а потом купила другие – те, в которых мучается второй месяц. Зато те, в которых она мучается, были почти в три раза дешевле.
Она сидела в постели и растерянно смотрела, как Евгений носит из прихожей эти пакеты и коробки и вываливает содержимое ей на колени, а потом пошли мелкие пакетики, и он стал складывать их на тумбочку, а когда тумбочки не хватило – то в кресло.
– Ничего не разбилось, – приговаривал он, собирая с полу в прихожей и сваливая в кресло какие-то пакетики, коробочки, баночки, бутылочки. – Кажется, пирожные немножко помялись. Но это ничего, они хорошо завернуты, мы их и мятые съедим. Съедим, да?
Тамара сидела и молча таращилась на этот филиал оптовой базы, и Евгений наконец заметил ее молчание, остановился посреди комнаты и обиженно сказал:
– Малыш, ты бы хоть примерила, что ли… Или тебе совсем ничего не нравится? А я так старался, выбирал-выбирал, выбирал-выбирал…
– А…