и выдал информацию скороговоркой: «Николаев, через час, слегка». Это значило, что через час мне надо быть готовым к выходу из камеры для перемещения по централу. Если же говорят «по сезону», то это означает путешествие за пределы тюрьмы, например – на суд.
Каждый мой выход из хаты обставлялся так же строго, как выход в открытый космос или декомпрессия в барокамере. В четыре меня вывели, обшмонали, сравнили с фотографией на личной карточке, задали контрольные вопросы (фамилия, статья, адрес, год рождения, группа крови), ещё раз обшмонали и вывели через спящий и тихий второй корпус на третий, а оттуда, забирая по дороге очередных конвоируемых каторжан, на первый корпус. Затем нас всех снова обыскали, пересчитали, провели перекличку, дали по башне тем, кто попытался закурить, и отвели на «Кошкин Дом», где, снова обыскав, закрыли в бетонном ящике «сборки» с маленьким окошком и полным отсутствием света. Мы, человек двадцать, стояли в темноте и ждали.
Ждали: очной ставки, встречи с адвокатом, допроса, ознакомления с делом и прочих процессуальных прибамбасов (ППП). Скоро бокс приблизительно до пояса наполнился сигаретным дымом так, что в нём можно было плавать. К десяти часам вывели на ознакомление с делом семь человек из татарской преступной группировки, и в «сборке» сразу похолодало. К двенадцати часам забрали ещё трёх человек на очную ставку. К часу дня выкрикнули мою фамилию. Я вышел из бокса, назвал свои ФИО, статью, фамилию судьи. Меня опять обыскали и отвели на допрос. Допрос, как я уже отметил, – это очень утомительное переливание из пустого в порожнее…
После допроса меня обшмонали и вернули на «сборку», где, сидя на кортах, раскумаривалась татарская преступная группировка. Около семи вечера, после очередного обыска, переклички, сверки с личными карточками, меня повели домой. Я уже почти сутки не спал, с трёх часов ночи ничего не ел, я раскумарился с братьями-татарами и очень устал…
На четвёртом корпусе, где была моя хата, меня опять обшмонали и потребовали устную автобиографию. «Да что за день такой, сколько можно? – думал я, находясь уже в некотором мистическом ужасе от внимания к своей персоне. – Слава Всевышнему: вот и моя хата. О, как я счастлив видеть эти цифры! Да, 218. Да закройте меня поскорее, там рожи уголовные, такие родные!»
Но чей-то глаз смотрел на меня очень пристально, поэтому вместо хаты меня закрыли в корпусном «стакане» и пошли искать продольного вертухая, у которого были ключи от моей камеры. Минут через сорок его нашли, но он был пьян. Когда продольный вертухай пришёл за мной и начал открывать дверь «стакана», что-то дзвенькнуло, и в замочной скважине сломался ключ.
Услышав стальной дзвеньк, я изнеможённо сел на лавку, закурил последнюю сигарету и, пока никто не видит, пустил слезу. Я спросил у кого-то: «Ну почему я?» Я докурил и вдруг почувствовал себя очень хорошо, осознав, что впервые за последние несколько месяцев оказался абсолютно один. От этого-то и стало хорошо. Человек должен время от времени оставаться один. Одиночество и теснота – образ жизни. Никто не отвлекал,