молодых. Перестаешь их понимать.
– Пора нам с тобой, Монморанси, на погост, а?
Пес жался к ноге, поскуливал – образчик современного искусства и его в восторг не приводил, даже, похоже, пугал.
Или это все-таки не инсталляция, а нечто, как бишь его, динамическое? Какой-нибудь социологический эксперимент? И все происходящее снимает висящая где-то поблизости камера?
Протянув руку, Марионелла коснулась пластмассово поблескивавшего плеча.
Только это была не пластмасса…
Холодная черная поверхность подавалась под пальцами – несильно, но как-то… гадко.
И запах… да… Вот что это за запах!
Господи!
Не кукла это, не манекен – тело.
Мертвое.
Женское.
Ну да, мужское – это было бы совсем глупо.
Девушка. Молодая. Нет, не негритянка – просто вся покрыта чем-то черным.
Отдернув руку, Марионелла Селиверстовна старательно вытерла пальцы о спинку скамьи.
Надо было уходить отсюда, бежать, звонить, кому-то сообщать – да? А она все стояла, разглядывая «инсталляцию».
И уж конечно, не подпрыгнула, как наступившая на кнопку балерина, не завопила, как увидевшая мышь оперная дива. Голос не для того дан, чтобы вопить.
Ей ли, в ее семьдесят пять, строить из себя нежную мимозу? Тем более, свидетелей вокруг нет, никто не оценит силу и глубину изображаемых эмоций, хоть предсмертную арию Джильды в полный голос исполни. Вполне можно и не изображать, вполне можно быть только собой. Любопытной, но – равнодушной.
Конечно, она с самого начала обманывала себя. Проще было думать, что это мусорный мешок или дурацкая кукла. Но на самом-то деле она – знала. Еще до того как Монморанси завыл – знала.
И совершенно не из-за чего тут впадать в истерику или хотя бы изображать оную.
Ну, труп, и что? Она даже живых не боялась.
Хотя остерегалась, не без того. Театр, тем более музыкальный – это ведь такой гадючник, что скорпионы божьими коровками покажутся. Интриговали за роль, за то, чтоб попасть в гастрольную труппу – если гастроли предстояли в «цивилизацию». За рубеж то есть. Или наоборот – чтобы не попасть. Если ехать предстояло в какой-нибудь никому не известный Зареченск. За внимание режиссера – особенно какого-нибудь приглашенного, знаменитого. И клей в грим наливали, и костюмы портили, а уж что на уши все и всем нашептывали – страшно вспомнить. Марионелла Селиверстовна довольно улыбнулась. Она-то была примой, а значит, вечной мишенью. Примой трудно стать, а еще труднее – остаться. Но ей, кроме таланта и упорства, достались, к счастью, и мозги. У нее всегда получалось кого угодно вокруг пальца обвести, любого театрального хитреца-интригана.
И удачливости ей было не занимать. Нередко и стараться не приходилось, все происходило само собой: неприятности рассеивались, как предутренний туман. У соперницы, готовой душу и тело черту лысому продать ради роли и уже почти преуспевшей в своих интригах, случалась страшенная ангина