прогнала. И сказала, что не любит, что не хочет и что исправить уже ничего нельзя. В ней к нему уже ничего никогда не поменяется.
Зрение вернулось. Ева стояла перед ним и рассматривала его безо всякого выражения, так она смотрела на всех, всегда. Она стала еще красивее. Ей очень шел загар. В узких светлых джинсах и широком свитере черного цвета с высоким горлом, обнимающим ее длинную стройную шею. Стрижка все та же: под мальчика.
– Здорово, Минаков, – первой произнесла она, потому что он стоял и как дурак молчал. – Пустишь?
– Привет, Звонарева, – проскрипел он, отступая в сторону. – Пущу.
Она хмыкнула на звук его скрипучего голоса. Вошла. Швырнула сумочку на пол под вешалкой. Оставила у порога кроссовки, по-особенному выйдя из них.
Егор всегда поражался тому, как она разувается. Она не снимала обувь, не сбрасывала, она выходила из нее – грациозно, плавно, как в танце.
– Болеешь? – спросила она, сразу проходя босой в кухню.
Оглядела его тарелку с остатками отвратительной яичницы, которая подгорела и сверкала чешуйками скорлупок.
– Жрешь всякую гадость. Что так? Поухаживать некому?
Она обернулась на него, оглядела с головы до ног. Хмыкнула со словами:
– Небось еще себя и жалеешь.
– Ничего я не жалею, – проворчал Егор, сел на свое место перед тарелкой с остывшим завтраком. – Чай будешь?
– Нет.
– А кофе?
– И кофе не буду, Минаков. Потому что кофе у тебя дрянной. Ты же знаешь.
Ее зеленые глазищи, всегда сводившие его с ума, уставились на него, странно блеснули.
Ева отвернулась к окну, за которым бесился рыжий сентябрь. Постучала пальцами по подоконнику. И тут же потерла пальцы друг о друга, подоконник был пыльным.
И произнесла, не обернувшись:
– Вообще-то я к тебе по делу, Минаков.
Мог бы поострить, ляпнуть какую-нибудь ерунду, типа: надеялся, что она соскучилась. Но он не рискнул.
– Слушаю тебя, – скрипнул он простуженным голосом, подавив желание шутить и быть остроумным.
– Мне нужна твоя помощь.
И снова захотелось затянуть: «Да ладно! Чего вдруг понадобился?»
А еще три месяца назад…
Вернее, два месяца и двадцать один день назад ни помощь не нужна была, ни он сам. И велено было близко не подходить. И не звонить. И не писать противных глупых сообщений.
Не затянул. Просто сказал:
– Всегда готов.
– Вот и славно, – выдохнула Ева с облегчением.
Повернулась к нему с полуулыбкой, оглядела стол.
– Тогда стану тебе, что ли, родной матерью. Сгоняю в магазин и в аптеку. Накормлю и вылечу.
И она вышла прочь с кухни. Так же грациозно влезла в обувь, подняла с пола сумочку, взялась за дверную ручку. И он не выдержал:
– А если бы отказался помочь тебе, не стала бы меня кормить и лечить?
– Не-а, – ответила Ева, мотнув головой.
– Даже такого хворого, беспомощного?
– Не-а, – повторила она.
Прошлась