взял сигарету, безотчетным движением оторвал фильтр, зажег, затянулся.
– Вот так и сказал ему: жизнь мне в тягость.
Батюшка серьезным стал: «Тяжкий грех совершишь. Ты есть человек, и рождение тебе дано от бога, жизнь и смерть твоя тоже от бога. И великий грех в том, когда хочешь уйти от самого себя…» – У Игоря стала дергаться щека, и Эд поспешил налить ему водки. Шевчук выпил не глядя.
– Покаялся я перед ним. Сказал, что много людей погубил, хоть и иноверцев, но все равно, люди это были, и не нужно все это было, и покою мне нет, потому что пацаны молодые в землю зарыты, а я, седой, маюсь, хожу по земле, и убитые все перед глазами стоят… А он говорит мне: «Если душа болит, значит, вину знаешь свою, прощения ищешь. Только не ищи оправдания в самом себе – к людям иди, добро делай». А к кому идти мне? Я никому не нужен. Меня убивали в Чечне, я стал инвалидом, от меня ушла жена, и дочь меня забыла… Выслушал он меня, покачал головой. Ты, говорит, храбрый человек, вижу, что десантник, а речи ведешь, как слабая женщина. Ты шел в бой, думал: все, что делаю, – во благо Отечества. Враг убивал тебя – и меч с мечом сошелся, такова война. Пусть душа твоя спокойной будет – нет твоей вины, ты был солдатом. А душу свою к людям обороти. Божье слово гласит: если кто стучится в дверь, то она откроется перед ним. Вот ты постучал – и я отворил, выслушал про твои горести. Иди, говорит, и ищи свой смысл в жизни. Поставил я свечки за упокой душ убиенных да и пошел искать этот смысл. Тут и тебя принесло…
– А что было в том бою? – спросил Эд.
– Бросили нас на высоту и оставили отбиваться… Раненые без воды кончались…
Шевчук замолчал, порывисто затянулся, раздавил окурок, потом стал вертеть его в руках. Крошки табака сыпались на пол.
– Ведь этого Стеценко я убил. Из автомата. Он первым стрелял. Промахнулся. Все выпендривался: я ветеран Чечни, мне все позволено… Здоровый битюг. Старшиной был у меня в роте, все время с ним на ножах были. Все из-за мародерства. Я его предупреждал… Письмо это… Ты не думай, что я испугался. Все равно никто ничего не докажет. Только один человек видел – Козлов. Не знаю, где он сейчас. Но он должен был молчать. Крутой парень, мы с ним в таких переделках были. Однажды, помню, козла сырого жрали. Печень вытащили – и жрали. Этот Козлов одного подонка с обрыва скинул. Трушина…
– Ты закуси! – осторожно напомнил Мигульский, не зная, как ему распоряжаться обрушивающейся на него информацией.
Шевчук ткнул подсохший желток, заговорил снова.
– Ты не думай, я не боюсь этой встречи. Просто мне обрыдли эти воспоминания. Встречался с родителями одного своего парня. Так знаешь, что они мне кричали? Почему ты, командир, жив, а солдат, их сын, погиб? Знаешь… Так мне и орали в лицо. – Игорь стукнул вилкой по столу, горько усмехнулся. – Все вы, журналисты, знаете.
Мигульский не отреагировал, подошел к шкафу, вытащил из-за стекла приглашение.
– Забирай. Я еду за счет редакции. Вчера я подвел шефа к мысли, что мне необходима командировка в отель. Буду пропагандировать современный стиль отдыха.
– Который должен заканчиваться