в грязи, с форменными пуговицами и портфельками под мышкой… Да чего… я дерзостно заглядывал даже в иные кареты и думал (правильнее – мечтал) подчас: «а придет время, выведут на свежую воду и этого барина…» То была моя весна, моя собственная весна; она тоже умерла в своем расцвете, и вот почему я теперь так грустно смотрю и на весну вообще (то есть на петербургскую весну)… Так вот, во времена моей весны один остроумный фельетонист описывал дебютанта в либерализме, показывавшего себя пред каким-то провинциалом. Либерал восхищался всем – и Летним садом, и Царицыным лугом, и Фонтанкою, и Щукиным двором, и Адмиралтейским бульваром, и площадью с зданиями присутственных мест; восхищался нашим прогрессом и ни слова не говорил даже против взяточничества и откупов, хотя в то время уже начали появляться «Губернские очерки». Но после всех этих восхищений либерал, осмотревшись вокруг себя и наклонясь к уху своего приятеля, замечал, для большей безопасности по-французски: «mais le climat est detestalle, mon ami!»[3] И затем снова боязливо осматривался…
Боже мой, как мы тогда смеялись над трусливым либералом, – и я больше всех!.. Я был тогда неопытен и юн, полон весенних надежд и мечтаний. Я тогда и представить себе не мог, чтобы можно было трусить таких пустяков. А теперь – много ли, кажется, прошло с тех пор времени? – а пришлось мне самому попасть в положение осмеянного мною же либерала… Что прикажете? Погода ли дурная действует или уж у меня характер такой, – но трушу… трушу, да и только. Отмолчаться, где можно, я считаю теперь в некотором роде своею священнейшею обязанностью{23}.
Слово «обязанность» напоминает мне однако, что я должен писать внутреннее обозрение за июль и август. Тяжкая обязанность при моей природной трусости, развитой еще более неблагоприятными обстоятельствами. Делать нечего – я обозревать буду, но только не ждите от меня, чтобы я вам стал высказывать мои мнения: боюсь! Если вы смелее меня, то можете, впрочем, сами составлять выводы и суждения из того, что я вам расскажу,
Рассказывать я вам начну все-таки о том же, – что теперь у нас осень. У вас, где-нибудь в Полтавской или Харьковской губернии, может быть, и еще нет ее; да мне-то какое до того дело? Я пишу в Петербурге, знаю себе только Петербург и убежден, что во всей России погода должна соображаться с петербургскою. Вам это может показаться странным, но я тут не вижу ничего, что выходило бы из нормального порядка вещей. Да если бы и выходило – и это можно! Для Петербурга и законы природы должна нарушать провинция, только чтобы быть с ним в гармонии. И нарушает! Поезжайте, например, во Владимир на Клязьме; вы знаете, что природа распорядилась поставить его под другим меридианом, чем Петербург; оттого время там несогласно с часами Главного штаба. Что ж вы думаете – это уж такое дело, что с ним и не справиться? Ничего не бывало: во Владимире без всяких церемоний принялись считать по-петербургски, и дело с концом. Объявлено, например, что поезд железной дороги идет из Владимира в Москву в два часа пополудни; вы приезжаете на станцию