первого модифицированного примата – игрунки обыкновенной, – слежки не замечал. Но свободолюбивая Люба, выросшая в условиях истинной российской демократии, не выдержала давления полицейского государства, собрала свой приплод и отбыла на родину. Никита навещал ее нечасто – по контракту ему было положено только четырнадцать дней оплачиваемого отпуска в год, и Любовь Мухаммедовна с головой погрузилась в детей и общественную работу.
Про то, что ее последний ребенок – младшенький Костя – был результатом клонирования, не знал даже американский президент. Личные тайны Люба держала строго при себе. Муж провез его через границу в своем желудке, как наркокурьеры провозят опасный груз. Американцы тогда приняли закон против клонирования человека, но Никита Сергеевич – истинный гуманист – не мог убить плоть, выращенную из собственного сперматозоида.
Люба подняла мужа среди американской ночи. Выслушав жену, Никита посоветовал организовать поимку крысы и проверить ее на бешенство. «Это нереально!» – простонала Люба. «Зато уколы от бешенства реальные и очень болезненные!» – резонно отчеканил Никита Сергеевич и отключился. Подумав, Любка отправилась к вещунье Пелагее – ведь находила же она ее средненького, заблудившегося в дебрях подземного паркинга. Подойдя к заветной избушке, Люба постучала. Тишина. Она заглянула в оконце. Избушка была пуста. «Может, к Додику обедать пошла?» – подумала Люба и отправилась в «Голубой Севан».
Зал «Голубого Севана» был полон. Бизнес-ланчи Додика пользовались популярностью у высшего эшелона тружеников многочисленных офисов, расположенных в «Куполах». Но Пелагеи там не было. Люба попыталась разыскать ее по телефону. Она оказалась вне зоны доступа. Это было странно – Пелагея позиционировала свою доступность как особое конкурентное преимущество перед другими участниками экстрасенсорного рынка. Оповестив всю заинтересованную общественность эсэмэской о том, что Пелагея отсутствует на рабочем месте в приемные часы, Любовь Мухаммедовна решительно похромала к ее главному сопернику по «Битве экстрасенсов» – бабушке Сурай в глинобитную хижину на берегу Старицы.
Сурай точила мясницкий нож – главный атрибут ее экстрасенсорности. На столе лежали остатки ланча: нарезка из бастурмы и лаваш. «Нож татчу – вусех излетчу», – приговарила она в процессе заточки. Увидев Любу, она жестом пригласила ее сесть, не прерывая ритуал.
– Не нада гаварить. Так выжу, всо выжу. Зверя тебя укусила, зверя белая, ни балшая – ни маленькая. Найти зверю хочешь. Ни ыщи. Беса в ней нет. Бес в ее хазяйке.
– Так она что, домашняя, значит?
– Зверя дамашняя. Пагулять проста вышила. А пестрый шеловек ее схаватыл и внис галавой йок!
– Садист!
Люба вышла от Сурай со смешанным чувством возмущения и облегчения. Облегчения от того, что крыса не бешеная, и возмущения от антизвериного поведения «пестрого» человека. Она даже не стала уточнять у Сурай, как зовут этого звероненавистника.