могилкой со сбитым крестом на куполе надгробного памятника и с молоденькой елочкой на могильном холмике – не стоял бы, мучительно вспоминая: «Адлер… Адлер… Что-то знакомое». Подсказали бы мне – знал бы хоть, что искать его надо в сомнительном окружении цветаевского мужа Сергея Эфрона и его друзей Н. Клепинина, К. Родзевича… Сотрудница отца по работе в НКВД бедная дочь Марины Цветаевой вспоминала про молодого Шурика Адлера, что он занимался «кухней» журнала «Евразия» и «по горло ушел в евразийство». Но историк Дмитрий Волкогонов сообщал про агента НКВД Марка Зборовского (по кличке Тюльпан), что Зборовский этот был завербован в Париже «советским гражданином Александром Севастьяновичем Адлером». Поскольку Волкогонов был допущен в очень серьезные архивы, склонен ему верить. Стало быть, взял агент Шурик Адлер советский паспорт, но отчего-то не дожил ни до отъезда на родину, ни до поджидавших его лагерей ГУЛАГа: умер в 1945 году в Париже, совсем молодым. Может, даже своей смертью…
Из застенчивых крестников Сергея Эфрона здесь покоится не один Адлер. Я нашел и другую намогильную надпись: «ЧИСТОГАНОВ Толя, 1910–1985». Отчего 75-летний мужик назван здесь Толей, а не Анатолием, сказать не могу. Может, родственники-французы ставили надгробие, откуда им знать… Вообще, мы знаем о Толе очень мало. В примечаниях Ирмы Кудровой к ее книжке о последних годах Цветаевой я обнаружил несколько строк: «Чистоганов Анатолий (1910–194?) – русский эмигрант, участник Белого движения. Член «Союза возвращения на родину». Завербован в советские спецслужбы. Участвовал в слежке за сыном Троцкого Седовым». Наверное, московское досье Чистоганова не давало более поздних сведений о нем. А Чистоганов прожил еще почти сорок лет. Видать, лег на дно, стал агентом «глубокого залегания».
Конечно, ни могила Ивана Бунина, ни могилы Зинаиды Гиппиус, Тэффи, Максимова, Шмелева, Галича или Мережковского не бывают забыты ныне посетителями кладбища. Но многие ли из поклонников русского слова поминают похороненного здесь прекрасного поэта-переводчика Ивана Тхоржевского, устами которого уже три четверти века так славно глаголет великий таджик Омар Хайям? А Тхоржевский этот, камергер двора, был вообще человек незаурядный, так что не грех постоять нам у его могилы… Под именем Омара Хайяма мы успели полюбить Ивана Тхоржевского, как до нас англичане под тем же неуловимым таджико-персидским именем (таджики ведь и вообще говорят «Умари Хаём») полюбили Фицджеральда. И сколько бы нам с тех пор ни объясняли грамотные умники (в качестве такого в Берлине 20-х годов выступил молодой Владимир Сирин-Набоков), что Хайям – это нечто другое, мы-то полюбили именно этого, а за этого великая благодарность и Тхоржевскому, и Фицджеральду. Подозреваю, что русский и английский переводчики Хайяма были люди разные. Блестящий Фицджеральд писал стихи, но обретал смелость, лишь прикрывшись чужим именем. Сановный Тхоржевский начинал с переводов, совмещая их с Кабинетом министров, с переселенческими проблемами и с созданием нескучного курса родной литературы.