сходить в увольнение считалось редким, почти несбыточным, счастьем.
Поэтому коллектив был спаянный, притёршийся. Терять возможность разглядывать гражданскую жизнь под стук вагонных колёс (задолго до грохота дембельского поезда) никто не желал. Да и других интересных возможностей, недоступных на арсенале, была масса.
– Жрачки на тебя не дали, автомат тоже,– сообщил Кульку Шавкатка. – Значит, будешь, сука, милостыню на станциях просить.
– Нам в Куйбышеве ящик водки к паровозу поднесут, – быстро сказал Борька и все охренели. – Надо только позвонить заранее. Можно в Кирове. Если там автомат на пятнадцать копеек имеется.
Обычно на водку, несчастный пузырь на пятерых, мы меняли тушёнку-сгущёнку. С кучей геморроя. Время-то какое – всё по талонам. Сухой, бля, закон. Да и пили мы эти сто грамм на брата больше для бравады, а не опьянения. То, что запрещено… того особенно хочется. Иногда везло с самогонкой: её выходило побольше. Но тут… Ящик! Есть от чего охренеть…
– Ты не охерел, солдат? – вопросил я новобранца под недоумённые взгляды сослуживцев. – Мы, блядь, в карауле!
– Так это ж не для нас, – не моргнув глазом,отвечал Борька. –На обмен. На покушать. И на заработать.
Из того, что ещё запомнилось с той поездки. На третьи сутки, когда мы стояли на задворках какой-то сортировочной, Кулёк приволок овцу. На шее. За ноги. Овца была небольшой, ещё молодой. И ещё живой. Кульницкий отоварил её какой-то трубой, но не убил, а только оглушил. И то не до конца: время от времени из овцы сыпался горох, она дёргалась и хрипела.
– Чё, Шавкатка, давай, зарежь её, – сказал тогда, кажется Витек. – Ты же должен уметь шашлык делать.
– Да идите вы лесом, – отвечал Шавкат.– Я вообще-то из Самарканда, а не из кишлака какого-нибудь. Мне её даже жалко.
– Мне не жалко, хоть она и ярка, похоже, – сказал я, вынимая штык-нож. – Я из русской деревни. Расстилайте плёнку, будете ассистировать.
Это была моя последняя поездка. Двое духов отжимались по залёту в метре от моих сапог, когда в умывальник залетел дежурный по части старлей Фишер. Замполит сто второй роты и кандидат в члены. Сам – тот ещё член. Кульницкий стоял тогда «на тумбочке» и должен был проорать «Смирно!», но замполит, по его словам, пробрался в казарму до его дежурства и просто где-то тихарился.
Как это произошло на самом деле, мне уже не суждено было узнать. Стало не до того. Я попал под кампанию «борьбы с неуставными отношениями». Нет в Уставах Вооруженных Сил СССР такого, чтобы «унижать военнослужащих младшего призыва отжиманиями от грязного, пусть и по их вине, пола и матерной бранью».
– Сиди на жопе ровно, сержант, – шипел ротный, приходя на губу. – Кампанейщина, мать её. Ещё пиджак этот… Не огрызайся. Что-нибудь решим.
Решили. Вместо широкой лычки вернули «адидаса» (прощай старшина «на дембель») и командировали дослуживать в другую часть. Где, на первое же утро, я вдруг обнаружил около кровати начищенные не мною сапоги, новые портянки, подшитый отстиранный