женщины. Она жила в просторной комнате, разгороженной на три части. Мне она указала на угол с раскладушкой у окна. Я так обрадовался, что готов был расцеловать ее в пухлые щеки. Тетя Оля не производила впечатления пьяницы, в комнате было довольно чисто, мирно посапывал кот, на подоконниках стояли цветы, под окнами смеялись девушки, на кухне судачили стройные женщины. Как я узнал позже, этот дом принадлежал театру оперы и балета. А наша хозяйка работала там до пенсии кассиром. Кроме тети Оли там жил еще один студент консерватории – будущий дирижер. Я согласился. Вышел из двухэтажного дома, оглядел сквер напротив, трамвайную остановку, столовую, кинотеатр – и впервые за последнюю неделю почувствовал себя устроенным. Теперь не стыдно и домой за вещами съездить.
Сойдя с междугороднего автобуса, я совсем другими глазами смотрел на «Северный Париж». Во всяком случае, здесь хоть и стояли кое-где бараки, но их готовили под снос. И уж точно лично я к ним никакого отношения не имел. А в Нижнем мне чуть было не пришлось поселиться в настоящем бараке, на реальном городском дне. И еще почитал это за «праздник, который всегда с тобой».
Позвонил друзьям. Оказалось, почти все разъехались. Лешка – в Москву, Зоя – в Минск, куда направили ее отца. Остальные готовились в армию и гуляли напропалую. На одну такую вечеринку затащили и меня. Главным заводилой там был Вова-лысый. Он впервые снял кепку и представил на всеобщее обозрение голую, будто лакированную лысину. Весь вечер он пьяными колючими глазками смотрел на меня, видимо, соображая, как бы спровоцировать меня на драку. У него ничего не получалось: я прощался со школьными товарищами и девочками. Мы говорили напоследок, наперебой вспоминая потешные эпизоды нашей школьной жизни. На какое-то время Вова пропал, и я было успокоился. Но, кажется, зря…
Поздней ночью я вышел из гостей и отправился домой. На моем пути вырос черный силуэт – это оказался Фофан. Он пьяно качался и дышал мне в лицо перегаром и гнилью:
– Что, Юрка, где твой защитник? Где Димыч? Кто сегодня тебя спасёт?
– А что, нужно спасать? – спросил я, оглядываясь. В черных кустах кто-то невидимый шевелился и перешептывался. – Тебя что, выпустили на волю?
– Братва своих выкупает, – пояснил он самодовольно, – понял?
– Как не понять, – кивнул я. – Что, будешь драться?
– А как же! – усмехнулся Фофан. – Или ты думаешь, я забыл, как ты мне нос разбил?
Сзади!.. Именно так – подло, вероломно – ударили меня по голове, и я отключился. Я не чувствовал ударов, которые сыпались на меня градом. Только раз увидел над собой склонённое лицо Фофана и пнул его каблуком в нос – и всё. …Сколько пролежал я в кустах той черной ночью? Не знаю. Как-то поднялся, добрел до дому, открыл дверь, разделся и рухнул в свою постель. Утром пришлось давать показания родителям. Они хотели тащить меня в милицию, чтобы завести уголовное дело, я умолял оставить это занятие и забыть. В ванной из зеркала на меня глянула опухшая образина в синяках и царапинах. Я отлежался четыре дня, привел себя в порядок и уехал в Нижний. Ни жить в Северном Париже, ни возвращаться туда желания не наблюдалось.
В первых числах сентября