тогда?.. тогда их надо… судить? – шёпотом предположила Зоя.
– Не знаю. – Костоглотов скривил губы, и без того угловатые. – Не знаю.
Зоя не надевала больше шапочки. Верхняя пуговица её халата была расстёгнута, и виднелся ворот платья иззолота-серый.
– Зоенька. А ведь я к вам отчасти и по делу.
– Ах вот как! – прыгнули её ресницы. – Тогда, пожалуйста, в дневное дежурство. А сейчас – спать! Вы просились – в гости?
– Я – и в гости. Но пока вы ещё не испортились, не стали окончательным врачом – протяните мне человеческую руку.
– А врачи не протягивают?
– Ну, у них и рука не такая… Да и не протягивают. Зоенька, я всю жизнь отличался тем, что не любил быть мартышкой. Меня здесь лечат, но ничего не объясняют. Я так не могу. Я у вас видел книгу – «Патологическая анатомия». Так ведь?
– Так.
– Это и есть об опухолях, да?
– Да.
– Так вот будьте человеком – принесите мне её! Я должен её полистать и кое-что сообразить. Для себя.
Зоя скруглила губы и покачала головой:
– Но больным читать медицинские книги противопоказано. Даже вот когда мы, студенты, изучаем какую-нибудь болезнь, нам всегда кажется…
– Это кому-нибудь другому противопоказано, но не мне! – прихлопнул Костоглотов по столу большой лапой. – Я уже в жизни пуган-перепуган и отпугался. Мне в областной больнице хирург-кореец, который диагноз ставил, вот под Новый год, тоже объяснять не хотел, а я ему: «Говорите!» – У нас, мол, так не положено! – «Говорите, я отвечаю! Я семейными делами должен распорядиться!» Ну, и он мне лепанул: «Три недели проживёте, больше не ручаюсь!»
– Какое ж он имел право!..
– Молодец! Человек! Я ему руку пожал. Я знать должен! Да если я полгода до этого мучился, а последний месяц не мог уже ни лежать, ни сидеть, ни стоять, чтобы не болело, в сутки спал несколько минут, – так я уже что-то ведь передумал! За эту осень я на себе узнал, что человек может переступить черту смерти, ещё когда тело его не умерло. Ещё что-то там в тебе кровообращается или пищеварится – а ты уже, психологически, прошёл всю подготовку к смерти. И пережил саму смерть. Всё, что видишь вокруг, видишь уже как бы из гроба, безстрастно. Хотя ты не причислял себя к христианам, и даже иногда напротив, а тут вдруг замечаешь, что ты таки уже простил всем обижавшим тебя и не имеешь зла к гнавшим тебя. Тебе уже просто всё и все безразличны, ничего не порываешься исправить, ничего не жаль. Я бы даже сказал: очень равновесное состояние, естественное. Теперь меня вывели из него, но я не знаю – радоваться ли. Вернутся все страсти – и плохие, и хорошие.
– Да уж чего задаётесь! Ещё бы не радоваться! Когда вы сюда поступили… Сколько это дней?..
– Двенадцать.
– И вот тут, в вестибюле, на диванчике крутились – на вас смотреть было страшно, лицо покойницкое, не ели ничего, температура тридцать восемь и утром, и вечером – а сейчас? Ходите в гости… Это же чудо – чтоб человек за двенадцать дней так ожил! У нас так редко бывает.
В самом деле – тогда на лице его были как зубилом прорублены