, того «самобичующегося», без которого не было бы самого описываемого феномена или, по крайней мере, он имел бы совсем иной вид. Естественным представляется автору и включение в этот круг ряда авторов, не относящихся к «прóклятым» в понимании Верлена, но явно предшествующих им, наложивших на их творчество определенный отпечаток. Меня не смущает, что при таком подходе в «прóклятые» попадают поэты, «числящиеся» за другими школами, – потому что, как я разумею, любые классификации великих поэтов порочны: великий – единственный и неповторимый, сам себе школа. «Прóклятые» – не классификация, а поэтическая судьба[1], структура сознания, темперамент, отношение к миру, состояние духа, тревога, страдание, боль… Объединяют «прóклятых» именно терзание, внутренний трепет, глубина ви́дения – не школа, а темперамент. Ибо первейшее качество «проклятья» – персональность, неповторимость, особость…
Интересно, а что сам Верлен имел в виду под прóклятостью? Неприкаянность? Душевный разлад? Изгойство? Неблагополучие как житейский удел? Отверженность? – Мне кажется – возвещающую правду, ту правду, которую никто не желает слышать и за которую подвергают проклятью…
Хрипы и плач сородичей по семейству «прóклятых» пробиваются из-под глыб бодряческой неправды охранителей устоев как истинная ее подноготная и вызов сытому самодовольству.
Нонконформизм и эпатаж «прóклятых» – не что иное, как проявление тонкой, сверхчувствительной души, реакция на безразличие и вечную спячку человека-массы. Не случайно Жан Руссело считал прóклятых предвестниками современного «духовного бунта».
Еще до появления верленовских прóклятых «прóклятые», «осужденные» (maudit, le damné) присутствуют в качестве главных героев лирики Бодлера, бросающих вызов лицемерию и ханжеству, «погрязающему» (vautrer) во лжи и пороке. Увы, им часто ничего не остается, кроме бравады, потому-то «прóклятые сердца» устремляются к «le vide, le noir et le nu» (пустоте, мраку, обнаженности), порой пытаясь уверить себя, что ужас жизни им приятен. Это – самообман. Сам Бодлер никогда не отдает предпочтения одной стороне жизни, даже «побежденный человек», «побежденный разум» для него – бывший «возлюбленный борьбы».
У отверженных, изгнанных, обреченных, прóклятых своя гордость – вызов миру, сильным и признанным, презрение к их ценностям и их счастью, бравирование своим мучительным душевным разладом, «изгнанием из рая». У Бодлера «вольнодумец» заявляет, что изгнание не страшит и не печалит его; своему «доброму ангелу» «мятежник» отвечает: «Не хочу и не буду!»
Следует иметь в виду, что «прóклятость» имела не только социально-психологические последствия, но и трагически отразилась на личных судьбах поэтов. По крайней мере четыре из них (Нерваль, Бодлер, Кро и Верлен) рано покинули этот мир в результате «последствий» прóклятости – я имею в виду психические и наркотические хвори или безумие.
Мне представляется, что проклятье, подразумеваемое прилагательным «прóклятые», есть выбор – Бодлером, Лотреамоном, Верленом, Рембо – самого себя, следование своей нонконформистской правде, служение свободе такого выбора, духовный аристократизм, не косящийся по сторонам – что обо мне подумают другие, каким я буду в их глазах?
В самом широком смысле «прóклятые» – это не такие, как все, не желающие подчиняться – власти, государству, народу, массовой морали, всеобщей вере, ходячим добродетелям, расхожим истинам… Во все времена «пророки и поэты» делились на «служивых» и «прóклятых», тех, кто желал иметь все «здесь и сейчас», и тех, кто изначально служил себе и вечности…
Мой читатель знает, что моя авторская позиция – не строить памятников, оставлять всё, как есть. Дело в том, что неприкаянное существование «прóклятых» посмертно облицовывается мрамором, обретает завершенность, монументальность, сияние. При этом теряется глубина человечности, тепло живой жизни, обилие правдивости. Вот почему «прóклятые» – в первую очередь – должны оставаться такими, какими они были – живыми, грешными, разными, человечными, земными.
Николай Гумилёв, рассматривая эволюцию французской поэзии со времен Малерба и Буало, проводил разделительную грань между парнасцами, прóклятыми и символистами:
Парнасцы попытались создать синтез романтизма и классицизма, сохранив от первого красочность образов, точность выражений и ритмические нововведения, а от второго – строгое развитье мысли, гармонию образов и объективность, возведенную ими в основной принцип под названьем бесстрастия. Прóклятые, с их духовным вождем Бодлером, предались анализу, а порой просто фиксированию самых сложных и наименее изученных ощущений и переживаний, создавая формы, капризные, утонченные и гипнотизирующие.
И парнасцев, и прóклятых сменила школа символистов, духовно более связанная с последними. Символизм во Франции был как бы вторым романтизмом, построенным не на чувстве, а на изученьи средневековья, его сложных и цветистых научных дисциплин, и показывал нам душу современного человека во всей ее многогранности и противоречиях, результате прошлого. Вскоре после возникновения символизма часть его адептов всецело отдалась средневековью, его языку и образам, не оставляя, однако, мысли о возможности связать