Просто голова человека так устроена, что бездумно поворачивается ко всякой незапертой комнате.
Это как моргать или сглатывать – само получается. И взгляды у таких прохожих людей рассеянные, тусклые. Только один дядька из соседнего купе смотрел цепко. И всё ходил, ходил.
Я его сразу запомнила. Невысокий, седоватый, тёмный от загара.
На коричневую перезрелую грушу похож, особенно с этим рыхлым животом, нависающим над резинкой спортивных штанов. Шлёпанцами шварк-шварк, потом пауза у нашего купе, и опять – шварк-шварк. Запах липкий, несвежий. И тесно рядом с ним. Могу поспорить, что даже на огромной пустой площади тесно, будто он локти в стороны расставил, пузо выпятил и давит, давит. Поэтому я старалась спиной загородить Даню от прохода. Но не очень помогало.
Вечером на станции мама вышла купить воды и возле киоска столкнулась с дядькой. Я в окно видела. Он что-то сказал, полез в карман, она вскинула голову, ответила. А когда вернулась, села на край Даниной полки, сгорбилась и застыла, будто замороженная.
Так и держала бутылку с минералкой, пока я не взяла. Она только пальцы молча разжала. Поехали. Станция мигнула фонарями, многоэтажки – окнами, потянулись гаражи, дачи, тоскливый чёрный лес. Тут я не выдержала.
– Что он сказал? – спрашиваю.
– Кто?
– Этот. Из соседнего купе.
– Ничего.
– Я видела. Что ему надо?
Мама ссутулилась ещё сильнее.
– Денег предлагал.
«Не может быть, – думаю, – не похож дядька на душевного человека, не станет помогать. Или ошибаюсь?».
– Зачем? – спрашиваю.
– Чтобы мы дверь закрыли. А то ему на Даника смотреть неприятно.
Вот же гад! Гнилая груша!
Мама вздохнула, повернулась к брату и начала поправлять простыню. А та сползла краем на пол, открыв тонкие детские ноги – мелкие птичьи косточки, только колени торчат острыми бугорками. Руки тоже невесомые, скрещенные на узкой груди, а кисти запрокинулись ковшиками в разные стороны. Кожа у Дани гладкая, прозрачная, голубеет венками на шее и у впалых висков, глубоко темнеет под глазами. Зато в глазах тихая сила. Ровная, серьёзная уверенность. Мы и не заметили, что Даня проснулся. А он почувствовал нашу обиду и лежал тихонько.
– Ты знаешь что, принеси кипятку. Кашу разведу, – не поворачиваясь, попросила мама.
Поезд разогнался, болтало так, что приходилось держаться за стены. Дёрнуло, толкнуло в соседнее купе, но я устояла, только глянула косо. У заваленного едой стола сидели четверо мужчин. Шумно жевали, глотали, причмокивали. Остро пахло копчёной колбасой.
Я шагнула дальше по коридору, когда один из них что-то коротко сказал, а другие засмеялись.
И внутри у меня бабахнул взрыв. Прямо в затылке. Я даже ослепла на пару секунд. Злоба обожгла щёки, сжала горло, швырнула меня в чужое купе, к тошнотворному столу, к лоснящимся самодовольным людям.
– Как вам не стыдно?! – закричала я дядьке. – Вы никто! Вы и мизинца моей мамы не стоите! Даня в сто раз лучше