корабельный доктор. – Во-вторых, хорошо знаете этот город, в порт заходили неоднократно. В-третьих, слово капитана значит для нашего пароходства куда больше, чем слово простого матроса.
– А потом, главной жертвой они избрали тебя, – напомнил старпом очевидное. – Значит, и дальше будут пытать этим чертовым излучателем. Только вот как отсюда бежать?
– После отбоя расскажу, – пообещал Горецкий; он уже согласился с тем, что попытаться бежать следует только ему одному. – Только мне надо, чтобы кто-нибудь отломал ножку от во-он той металлической табуретки. Кто из вас самый сильный, ребята?..
Побег был запланирован сразу после отбоя: ведь именно в это время, как наверняка уже знал Горецкий, в тюрьме происходила смена охраны. Под потолком погасла единственная лампочка в зарешеченном цилиндре, вся камера принялась напряженно прислушиваться к шагам вертухаев в коридоре, к лязгу дверей, звукам в соседних камерах…
Наконец, все стихло. Арсений Алексеевич снял с нар простыню, включил в рукомойнике кран и сунул в воду. Затем – еще одну. Затем – еще… Когда простыни хорошенько намокли, Горецкий свернул их в жгуты и обвязал два соседних стальных прута оконной решетки – тех, что были слева. Залез на нары, сунул в это мокрое кольцо отломанную ножку табуретки и принялся крутить, словно бы закручивал тиски. Двойной мокрый жгут толщиной с человеческую руку постепенно утончался, на пол камеры потекла вода. Камера следила за действиями Арсения Андреевича, затаив дыхание.
– Фу-у-у… – Капитан вытер вспотевший лоб и кивнул старпому: – Равиль, помоги…
– Где ты этому научился? – Нигматуллин налег на рычаг, завинчивая импровизированный канат все туже и туже.
– Дед рассказывал, – шепотом пояснил Горецкий. – Он в сорок втором году в окружение к немцам попал, его в деревенскую тюрьму сунули до рассвета. Так ночью и удрал…
Влажная хлопковая простыня, свернутая в жгут, по прочности может сравниться с корабельным канатом. Равиль упорно продолжал накручивать ножку табуретки, белое кольцо вокруг двух прутьев становилось все туже, и наконец металлические штыри стали прогибаться, сближаясь друг с другом. Уставшего Нигматуллина сменил старший механик, того – судовой врач… Вскоре оба прута, изогнувшись буквой «Х», наконец коснулись друг друга. Таким же образом были выгнуты два соседних прута – те, что справа. Спустя полчаса между прогнутых стальных штырей зияла дыра, достаточная для того, чтобы худощавый человек мог вылезти наружу. Оставалось лишь открыть форточку…
Однако это было лишь полдела. Тюремная камера находилась на высоте двадцати метров. Ниже была лишь глухая кирпичная стена – ни окон, ни выступов. С наружной стороны тюрьму ограждал высокий забор с острыми копьеобразными навершиями, между которыми была протянута колючая проволока, дальше сразу же шел морской берег. К счастью, ни охранников, ни прожекторов тут не наблюдалось: видимо, тюремное начальство посчитало, что стальная решетка и двадцатиметровая высота делают побег невозможными.
– Теперь быстренько