и университетскому образованию. Не помогло, правда. Но главный-то вывод Солженицина в другом: Февраль – национальная катастрофа.
Чтобы доказать этот тезис, Солженицин принимается всячески преуменьшать масштаб февральских событий, пытаясь свести их к действию ничтожной кучки солдат запасных полков в Петрограде при мгновенной капитуляции царя и неготовности армии и народа защищать монархию. Это вовсе и не революция – возглашает он. Не упускает он случая лягнуть походя и Октябрь: «А Октябрь – короткий грубый местный военный переворот по плану, какая уж там революция?».
Ах, Александр Исаевич! Ну зачем очевидное-то отрицать? Уж никак не был Октябрь «местным» переворотом, охватив в считанные недели практически всю Россию. И не потому был Октябрь, что произошел переворот, а потому произошел переворот, что к Октябрю разлилось массовое движение (которого Солженицин в упор не желает видеть), и большевики были вынуждены брать власть – ибо, как верно диагностировал Ленин, «иначе волна настоящей анархии может стать сильнее, чем мы» (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 340).
Чтобы посильнее утвердить мысль о кошмарности Февраля, Солженицин начинает припоминать все последующие кровавые эпизоды российской истории. Не забыл он вставить словечко о Гражданской войне и о «миллионном чекистском терроре». Полноте! Ни один из серьезных исследователей красного террора, – что из числа представителей послереволюционной эмиграции, что из числа современных историков, – не оперирует столь неправдоподобными, высосанными из пальца цифрами. О белом терроре, конечно, нашим правдолюбцем вообще хранится гробовое молчание. Но что до этого Александру Исаевичу? Он же у нас «живет не по лжи»!
Не забывает Солженицин еще раз повторить клевету о немецких деньгах, поддерживающих «единственную пораженческую партию большевиков». Однако отдадим ему должное, он не стал объявлять немецкие деньги главной движущей силой революции.
Отвлекаясь немного в сторону, заметим, что в этом у него оказалось сообразительности больше, чем у нашего государственного Центрального телевидения, заказывающего Елене Чавчавадзе подряд две взаимоисключающие клеветнические поделки, основанные на давно разоблаченных сплетнях и фальшивках – сначала о революции, совершенной немецким агентом Лениным на деньги и в интересах германского Генерального Штаба, а затем о той же революции, одновременно совершенной американским агентом Троцким на деньги американских банкиров. Неужели у руководства Центрального телевидения не хватило, – нет, не совести, какая уж там совесть! – а простого прагматического соображения, чтобы хотя бы остановится на одной версии лжи? Или же тут сработала вера в непреодолимую оглупляющую силу телевидения?
Солженицин пытается искать причины глубже. И досталось тут от него всем – и власти, которая, не предпринимая назревших перемен, в тоже время и не пыталась железной рукой пресечь революционное брожение; и дворянству, потерявшему