Быстрая, легкая, часто-часто перебирая ногами, она сбежала по ступеням до самого дна лестничной клетки и исчезла.
Вечером я ураганом носился по квартире, катался по паркету на ногах, кричал Тарзаном, забежал в закуток, где под потолком висел дамский велосипед, залез на лестницу-стремянку и с самого ее верха спрыгнул на пол с таким грохотом, что мать, подозрительно взглянув на меня, строго спросила: «Что с тобой происходит сегодня?» – «Ничего», – поспешно ответил я.
А произошло со мной вот что: отныне я ничего не хотел более, чем только смотреть на лицо этой девочки.
Через два дня Инга Александровна, ее мать, зашла к нам одолжить стакан муки и, взяв меня под локоть, сказала:
– Пойдем, я познакомлю тебя с Мусей!
Мы стояли друг против друга, я озирался по стенам, а девочка терзала свою косу, зажатую на кончике резинкой от лекарства. Вокруг нас возвышалась готическая мебель, и пианино было полированное, зеркально-черное, с витыми бронзовыми подсвечниками, и на стенах тяжелели старинные гравюры в широких рамах. В кресле, уронив голову на грудь, спала старуха.
Меня усадили за стол, поставили передо мной блюдце с большим куском яблочной шарлотки и в синей фарфоровой чашке – клюквенный кисель.
Сто тысяч лет я ел шарлотку и пил кисель. Мне было стыдно, что я так долго ем, и я знал, что мое лицо со стороны выглядит как лицо человека, который вот-вот заплачет. Поэтому я упорно смотрел в блюдце.
Затем время, прорвав замкнутый объем комнаты, полетело стремительно, быстрее и быстрее, пока совершенно не улетело от нас, и я увидел, что мы идем по улице.
На эту прогулку нам было отпущено полтора часа.
– Вы из другого города приехали? – спрашивал я.
– Нет. Просто под нашим домом прокопали туннель метро, и дом треснул, – отвечала девочка.
– Треснул дом?
– Да. До самой крыши. Дыра была такая, что можно было просунуть ладонь.
– Вы же могли все погибнуть!
– Нет. Мы так жили полгода, – сказала она спокойно.
– А здесь вы насовсем?
– Если тот наш дом не отремонтируют. Но папа говорит, что его снесут. А жаль!
– Почему?
– Там все детство прошло.
Внезапно я почувствовал: сейчас она скажет что-то очень важное…
– Я хочу тебя попросить, – заговорила она. – Не называй меня Мусей. В школе меня звали – Маша.
– Я не буду, – обещал я. – А как твое имя полностью?
Она удивленно взглянула на меня, как бы говоря взглядом – разве ты не знаешь? И ответила:
– Мария.
Я был потрясен. Я не знал, от чего произошло мое потрясение, ведь работала в нашем доме дворничиха Мария Петровна, громадная мужеподобная женщина, одутловатая, с толстыми больными ногами, и в деревне жила родственница тетя Маня. Лишь много лет спустя я понял, что в этот день мое сердце славянина впервые потянулось к лицу, в котором робкими чертами просвечивал тот небесный таинственный лик, который – придет время – я увижу в огне иконостаса.
– Полное имя – Мария, – повторила она. – Что тут удивительного?
– Я