не видал. Все какие-то мальчишки, или старики, или калеки. Видели вы Тони – того сумасшедшего грека, что бросился тогда в воду? И это только начало. Он только образчик многих таких, как он. В моей смене есть один ирландец, огромный детина; так с ним тоже что-то неладно. А заметили вы маленького старикашку-шотландца, сухого, как треска?
– Того, у которого такой сердитый вид? Третьего дня он стоял на руле.
– Да, да, этот самый, Энди Фэй. Так вот этот Энди Фэй только что жаловался мне на О’Сюлливана. Уверяет, что О’Сюлливан грозился убить его, что будто, когда он, Энди Фэй, сменился с вахты в восемь часов, он застал О’Силлювана на том, что тот точил бритву. Да лучше я вам все передам словами самого Энди Фэя:
«Говорит мне О’Сюлливан: «Мистер Фэй, я хочу сказать вам два слова». – «Сделайте милость, – говорю. – Чем могу быть вам полезен?» – «Продайте мне ваши непромокаемые сапоги, мистер Фэй», – говорит он, – учтиво так говорит, надо отдать ему справедливость. – «А на что вам мои сапоги?» – говорю. – «Мне они очень нужны, – говорит, – и вы сделаете мне большое одолжение, если уступите их». – «Да ведь это единственная моя пара, – говорю, – а у вас есть ваши сапоги». – «Мистер Фэй, свои я ношу только в дурную погоду», – говорит он. – «А кроме того, как же вы их купите? Ведь у вас нет денег», – говорю. – «Я заплачу вам, когда нам выдадут жалованье в Ситтле». – «Нет, – говорю, – я не согласен. И потом вы не сказали, что вы думаете с ними делать». – «Так я вам скажу: я их выброшу за борт», – говорит. Тут уж я увидел, что с ним не столкуешься, и повернулся уходить, а он и говорит, все так же учтиво, медовым таким голосом, а сам все точит бритву: – «Мистер Фэй, – говорит, – не подойдете ли вы поближе ко мне, чтобы я мог перерезать вам горло?» Тогда я понял, что жизнь моя в опасности, и вот пришел вам доложить, сэр, что этот человек – буйный сумасшедший».
– Или скоро будет таким, – сказал я. – Я еще вчера его заметил: высокий малый и все бормочет что-то про себя.
– Да, он самый, – подтвердил мистер Меллэр.
– И много таких у нас на судне? – спросил я.
– Больше, чем я желал бы.
В эту минуту он закуривал папиросу. Вдруг быстрым движением он сдернул с головы фуражку, наклонил голову и поднял над ней горящую спичку, чтобы мне было виднее.
Я увидел поседевшую голову с почти облысевшей макушкой, лишь местами покрытой редкими длинными волосами. И через все темя, исчезая в более густой бахроме волос над ушами, проходил огромный и глубокий шрам. Я видел его одно лишь мгновение, пока горела спичка, и, может быть, поэтому и еще потому, что этот шрам поразил меня своими размерами, – он показался мне больше, чем был, но я готов поклясться, что в него свободно вошли бы два моих пальца и что шириной он был тоже по меньшей мере в два пальца. Кости в этом месте как будто совсем не было, а была только огромная щель, глубокая впадина, затянутая кожей, и я был уверен, что непосредственно под этой кожей помещается мозг.
Он надел фуражку и засмеялся, очень довольный эффектом своей демонстрации.
– Я