Александр Миндадзе. От советского к постсоветскому. Мария Кувшинова

формально постижимого разумом, немедленно заняли НЛО, пришельцы и святые мощи. Стремительность этого смещения можно проследить, например, в двух частях документальной повести «Чернобыль» украинского писателя Юрия Щербака: если первая часть, написанная по горячим следам, содержит интервью с партхозактивом и цитаты из Ленина, то уже во второй, законченной три года спустя после аварии, цитируются «Апокалипсис», вещие сны чернобыльского инженера и сбывшиеся предсказания стариков из окрестных деревень: «Будет зелено, но не будет весело» (25). Слепок этого двойственного – рационально-иррационального – сознания можно наблюдать и в последнем, самом мистическом фильме Алексея Балабанова «Я тоже хочу», вольной экранизации «Пикника на обочине» Стругацких: религиозная идея счастья как посмертного воздаяния неразрывно связана с идеей перемещения на другую планету.

      Руины разрушенной церкви[7] (не описанной в сценарии, случайно найденной во время поисков натуры) мелькнут в «Охоте на лис», где запрятан один из передатчиков, но в сценариях Миндадзе нет религиозных поисков и рая – есть только, как у шумеров, недоступный космос и загробный мир, неуловимо смыкающийся с нашим. Герои «Парада планет» – духи, «убитые» на учениях. Такие же духи, еще живые, но уже облученные насмерть рациональным, научным, мирным атомом, плывут мимо рухнувшего реактора в финале картины «В субботу». Именно эта мистика без мистики, «чистейший материализм» Циолковского, верившего в чувствительность материи, это наличие иного измерения в большей или меньшей степени проникало в фильмы Абдрашитова и Миндадзе в 1980-х годах.

      Или по-другому: попытка объяснить судьбу маленького человека солнечными ветрами, увидеть макрокосм в микрокосме, попытка уловить сигнал откуда-то из другого мира в сценариях Миндадзе могут быть фантомными болями советского человека, когда-то жившего мечтой о космосе, а теперь мечтающего о мебельном гарнитуре «Ганка». Олег Борисов в дневниках неоднократно называет своего героя-астрофизика молчащим человеком, то есть тем, у кого больше нет права голоса и желания говорить: «Мужское братство, астрономия, молчание моего героя, какой-то обет молчания». И если, будучи современником, в своих сценариях 1980-х Миндадзе с тоской констатирует факт недоступности, отсутствия космоса, то двумя десятилетиями позже, в ретроспекции, пытаясь нащупать источник этой фантомной боли, он как будто намеренно промахивается, ошибается на несколько лет и попадает в 1957 год – туда, где одомашненного космоса еще