ОЭ!
Да, да, дочь, да, да, да.
Пою я под там-там. ОЭ! ОЭ!
От всех этих песен возникает ощущение переводов с несуществующих подстрочников. В 1970–1980-х годах примерно того же качества, а иногда и технически сходная продукция производилась по полутысяче строк между завтраком и обедом в каком-нибудь Доме творчества на Пицунде или в Комарове («минута – строчка – рубль», по известной формуле Д. С. Самойлова), но здесь это – результат героического и абсолютно нециничного усилия Чурилина «стать, как все», прежде всего по-человечески – окончательно исцелиться от себя, лебедянского «незаконнорождённого, выблядка, жида, Александрыча, у-у-у». Казалось бы, это удалось. Взглянем на две «Еврейские колыбельные», практически открывающие «Жар-Жизнь», – если Чурилин хотел отмщения за свою жизненную историю, то здесь он его получил:
Всех дабуков <sic! – О. Ю.> цадик старый
Очень выдумал некстати.
И не верит мой Май <это убаюкиваемый еврейский ребенок. – О. Ю.>
Ни во что, баю-бай!!!
или:
О, верю и знаю: Ленинский век, век.
О, сильный, железный, стальной человек! человек.
О, тихо, как тихо, без синагог, синагог,
Пал устаревший, страшный наш бог! бог.
О, баю еврея, еврейская мать, мать.
О, новую эру счастливая знать! узнать.
Еврейское для Чурилина – всегда интимное, близкое к смерти и почти равное ей. Оно маркирует приступы глубочайшей депрессии, но здесь он пытается отдать «октябрю и маю» и это. Будем надеяться, что ему стало легче.
Конечно, на фоне всего этого кошмара изредка появляются и замечательные места и целые стихотворения:
Так падает звезда.
Так светится вода.
И так река рыдает
Что вот, никто не знает…
Или двустишие[15]:
А то попеть – пропеть на слух: —
Так рано и сладко душит луг…
Более чем замечательна и относится к лучшим стихам Чурилина вообще «Песнь об очереди», где элементы фонетической записи оказываются на своем месте в атмосфере индивидуального человеческого отчаяния, вдруг выныривающего из-под лебядкинского жизнеутверждения:
И за водкой черёд
И за хлеб-б-бушкой!
Эзза печеньем, стоя, мрет,
За вареньем, с сушкой!!!
Череда д’череда —
Понедельник, середа.
<…>
Очередь, очередь!!!
О черт, с этим – умереть!!!
Вообще, там, где у Чурилина пробивается подавляемое, исцеляемое отчаяние, там, где он вглядывается во мрак, по-прежнему клубящийся в его сознании где-то внизу, под бетоном «жизнеутверждения», сразу же оказывается, что талант никуда не делся. Тут стоило бы отметить «Гравюру на вечере» (1933), «Оду прошедшему человеку» (1933) с ее, оказывается, не изжитыми еврейскими смертными мотивами и блоковской