приземистого флигеля на улице Герцена. Она была незыблема, как столп, и добрая, как сказочная бабушка. (А что такое столп, я знал еще в дошкольные годы; мама объяснила про него, когда мы читали стихи Пушкина).
Одной четвертью печь выходила в комнату наших соседей Шалимовых. Другой – в каморку дяди Бори (там и была дверца). Почти половиною – в большую комнату, которая по старой довоенной привычке называлась "столовая". А еще одной, очень маленькой частью – в узкую, словно коридор, "спальню".
В этой «спальне» мы с мамой обычно и жили, в то давнее военное и послевоенное время. А в «столовой» обитали квартиранты.
К нашей, самой маленькой части голландки примыкал дымоход печки-плиты. Эта плита – тоже неотъемлемая часть моего детства. Сколько раз я жарил на плоской раскаленной поверхности картофельные ломтики, посыпанные солью! (Крупинки соли, бывало, громко стреляли). Сколько часов провел у приоткрытой дверцы, за которой гудел огонь и потрескивали поленья!
Эту дверцу я отчетливо помню до сих пор. У нее была разболтанная овальная ручка с узором в виде ромашки. Когда дрова разгорались, дверца накалялась и ручка тоже делалась горячей. Брать ее можно было только тряпкой или варежкой. Или осторожно и быстро хватать помусоленными пальцами (а потом дуть на них). Посреди дверцы была отлита пятиконечная звезда с серпом и молотом. Под звездой тянулась надпись: "Каслинский з-д". Верхняя часть надписи была как бы ограничена дугой: первая буква большая, потом все ниже, ниже, и так до середины. А потом буквы снова подрастали.
Под надписью располагались в ряд овальные отверстия. Их было десять. Они казались мне похожими на иллюминаторы океанского парохода (только крошечные). Каждый иллюминатор был окаймлен выпуклым ободком.
Когда горели дрова, иллюминаторы светились оранжевым праздничным светом. Свет вздрагивал, пламя казалось живым. Согласитесь, это очень здорово – сидеть у печки на твердых поленьях и смотреть, как трепещут в маленьких оконцах огненные блики.
И песня "Бьется в тесной печурке огонь" была мне очень понятна.
Но все же огня в иллюминаторах было маловато, и, случалось, я приоткрывал дверцу. Дальше – больше: я совал в огонь прутик, а потом вынимал его. Конец прутика становился пунцовым угольком. От него бежал к потолку тонкий дымок.
– Опять ты устраиваешь свою иллюминацию! – Это мама. Но пока не очень сердито. Можно и правда устроить иллюминацию: помахать прутиком в воздухе. Тлеющий кончик выписывает зигзаги, кольца и всякие таинственные знаки. Словно буквы незнакомого языка.
– Дыму-то напустил! Прекрати сию минуту!
– Ага… Сейчас… Я еще маленько…
Огненный рисунок становится стремительным и густым – ну, просто раскаленное кружево.
– Славка! Ну что за непутевый ребенок! Хочешь устроить пожар?
– Не хочу, не хочу… – Я толкаю прут в печку. Закрываю глаза, и в наступившем сумраке еще долго висят передо мной зеленые отпечатки огненного письма…
Однажды дверца нашей плиты устроила мне коварную шуточку. И не когда-нибудь, а в день моего рождения. Мне тогда стукнуло пять лет.
К