пульсировала в такт бьющемуся неведомо где сердцу. Жутковатенькое зрелище, я скажу, особенно если учесть, что сплеталась она с подобными же кровавыми нитями.
И вот здесь, значит, я получу ответы, да? Нет, я так-то благодарен, но нырять в кровищу совсем не хотелось. А казалось, что именно в неё я и окунусь, приблизившись.
«Ладно, Антошин, хорош труса праздновать! Кровь-не кровь, а посмотреть, что там внутри нужно».
С этими словами я погрузился в нить, теряя себя и становясь кем-то другим.
Куава придирчиво осмотрела пустую тарелку, заметила на её ободке пропущенное кукурузное зёрнышко, аккуратно подцепила его двумя пальцами и отправила в рот. Вот теперь обед можно считать завершённым – еды было не настолько много, чтобы игнорировать даже самую маленькую крошку. Следовало пополнить запасы, но… Для этого требовалось ехать в город. То есть спускаться с гор, обходить заставы чужаков, торговаться и тщательно маскировать следы по дороге домой. То есть делать всё то, что она умела, но не любила. Лучше уж сократить рацион и оттянуть неизбежное на несколько дней, чем идти в Ку́ско.
Она поправила волосы (купить репейное масло), положила тарелку в раковину с потрескавшейся эмалью (средство для мытья посуды), вышла на улицу (сапоги с шерстью ламы) и уселась на камень у порога, служивший скамьёй и разделочной доской одновременно. Привычно окинула равнодушным взглядом свои владения: безлюдные и холодные Медные горы. Владения её семьи и убежище от мира для неё. Бородатые чужаки поднимались сюда только для того, чтобы поставить очередной идиотский рекорд восхождения. Будто бы деду Саусираю было не всё равно, кто из короткоживущих насекомых топчет сейчас его каменную шкуру.
Здесь она была в безопасности. Если такое можно сказать про кипукамайоки [хранитель кипу – узелковых писем] мёртвого рода. Но так ведь мёртвого же! Знал бы кто, что жив хоть один потомок Вайна Капака – не спряталась бы Куава и в заброшенной деревне высоко в горах. Искали бы. Методично, привлекая собак, вертолеты и спутники. И бывших подданных, давно забывших, что такое свобода – последние опаснее всех иных средств, потому что могут ходить там, куда боятся ступать бородатые.
Вдруг сделалось горько и больно: за жизнь, подчинённую одной лишь цели, за голод и холод, за отсутствие детства и обречённость будущего ребёнка. Так тоскливо, что Куава не выдержала и закричала в полный голос.
– Зачем я родилась?! – женщина топнула ногой в холщовом сапоге по каменной крошке. – Зачем длить агонию?! Пусть мёртвое умрёт!
Предки посмотрели на последнюю инку и с понимающей улыбкой покачали седыми головами.
– Хватить! Я не буду рожать дочь!
Гулом сорвавшейся лавины донеслись слова Саусирая. Всего три слова, но после них женщина стыдливо спрятала глаза за рукавом.
«Я понимаю, нюста [девочка, применительно к особе королевской крови]», – сказал дед.
А что он ещё мог сказать? И что она могла сделать? Право выбора у неё забрали в тот миг, когда мать перерезала пуповину обсидиановым