что же ты, гулинька, ко мне во гости не летаешь?
Разе домичку моего да не знаешь?
Разе голосу моего не слышишь?
Разе мой голос ветричком относит?
Али сизы крылушки частым дожжем мочит,
Разосенненьким частым споливает…
– Тятька!
– «Частым да споливает…»
– А тятька?
– Чево тебе?
– Дай водички.
– Где бы я про те припас?
Што да не ласточка по полю летает…
– Тятька!
Отец перестал петь, а только насвистывал. Потом он задумался об том, что сына его Ганьку безвинно наказали на руднике розгами. Вдруг остановил лошадь, взял из телеги топор, подошел к лесу, около которого лежало недавно срубленное дерево.
– Экое дерево-то гожее! – И он, перерубив его натрое, положил в телегу рядом с сыном. В это время из завода подходила навстречу женщина лет сорока пяти, бледная, худая, высокая, с костлявыми руками. На голове ее надет красный платок, на синюю рубаху надет изорванный сарафан, на ногах худенькие башмаки с худыми чулками из шерсти, да на плечах мешок с чем-то. Это был весь ее костюм, а все это давно уже смокло до того, кажется, что не было и на теле ее ни одного сухого места; руки и лицо ее мокрые, по коленям текут черные полоски грязи.
Женщина поравнялась с Токменцовым и спросила:
– Ганька-то где-ка?
– Здесь, мамка! – сказал весело Ганька и приподнялся.
– Что ты парня-то не слал?
– Не слал!.. Впервой, что ли!.. Не слал?! Прытка больно: всего вон исстегали… Да ты-то куда?
– Знамо, куда! одна дорога: к главному, самому главному.
– Будь ты проклятая!.. – И Токменцов плюнул.
– Чего ты ругаешься? Поди, продавал где-нибудь шары-те. Две недели где-то шатался, шатало, а без тебя чудеса делаются.
– Какие чудеса?
– А таки чудеса, что Пашку задрали.
– Ну?!
– А так: ты уехал на рудник-то, а Пашку на Петровский рудник угнали.
– Да ведь он в лихоманке был?
– Чего я делать-то стану; поди-кось, слушают нашева брата.
Токменцов поехал, но, отъехав немного, он остановил лошадь.
– Онисья! – крикнул он. Жена его остановилась.
– Чево?
И слезши с телеги, Токменцов пошел к ней.
– Так ты чего ино: куда теперь?
– Толком говорила, что к самому главному начальнику.
– Да ты, дура, сообразила ли: ну что ты ему скажешь?
– Небось получше твоего. Ты бы поглядел, что это было! – сказала она, злобно рванув рубаху, и вдруг заплакала.
– Ну, дура, заживет.
Онисья долго ругалась, а Токменцов стоял молча.
– Гадина ты поганая! никакого-то у тебя разума нетутка! Ну, чего ты шары-то выпучил, стоишь?
– Молчи, гадина! Сама виновата: обращения такого не имеешь, чтоб без беды не прожить. Нет, небось сама суешься, суета проклятая.
– Поди-кось, какие умные речи толкуешь! А по-твоему, это дело: парня взять больнова да и стегать – что ему робить не в силу? Ну, как я узнала,