так долго, и очень многое можно успеть сделать за это время.
– Нет, – сказал Котоку. – Что-то тут не то… Снова будто кричат. У них что-то случилось. Мне надо идти. А ты иди домой или жди меня здесь.
– Я с тобой, – быстро сказала девушка. – В случае чего я скажу, что заблудилась в лесу, вышла здесь и зашла попросить кого-то из самураев довести меня до дома, потому что боюсь разбойников.
Ей очень не хотелось оставаться одной, когда рядом происходит что-то непонятное.
– Хорошо, – после некоторого раздумья согласился Котоку. В конце концов, если женщина так боится, благородный воин не может ее бросить. Пусть благородному воину потом влетит за отлучку по первое число.
Они двинулись по ночному лесу. Сухие ветки потрескивали под ногами, шуршала тревожимая листва, осыпалась на голову и плечи хвоя, с лиц то и дело приходилось снимать липкую паутину.
– Кажется, все стихло, – прошептала Шито, остановившись.
– Идем, идем, – Котоку взял ее за руку.
…Едва прозвучал тот истошный вопль, Такаши сразу вскочил на ноги. Бросил взгляд влево-вправо. Никого. Оглянулся.
Во дворе дома что-то происходило. В распахнутом проеме ворот метались силуэты, вот кто-то упал, вот в чьей-то руке блеснул металл… Двести шагов – довольно большое расстояние, чтобы разглядеть все, как следует. Тем более ночью. Но совершенно очевидно главное – это нападение.
Правая рука Такаши непроизвольно скользнули к поясу, огладила рукоять короткого меча-вакидзаси. Длинный меч на время вечерней прогулки он всегда оставлял в доме – катана, носившая имя «Блеск тысячи огней», мешала сосредоточиваться на внутреннем «я», видимо, слишком сильный дух-ками жил в повидавшем немало яростных сражений клинке.
Он бросился к дому. «Может быть, это ссора самураев? Нет, такое невозможно… Разве только на чей-то разум нашло затмение».
Он влетел в ворота и встал как вкопанный…
…Младший самурай не мог управиться с иероглифом «дзяку»[2]. Он никак не мог добиться поставленного перед собой результата – плавного перехода линий из тонких в толстые. Этой плавности можно было добиться только постепенным увеличением нажима, но вот уже в который раз рука вдруг начинала предательски спешить, словно жила сама по себе, а не подчинялась разуму. Конечно, дело было не в руке, а в излишней горячности его характера, и эту горячность следовало обуздать.
Он услышал, как отодвинулась дверь комнаты.
– Сейчас приду! – громко сказал он, не оборачиваясь.
В ответ ничего не сказали, и это заставило его повернуть голову. То, что он увидел перед собой, совсем близко, в каком-то метре от себя, заставило его губы растянуться в улыбке. Он подумал, что его разыгрывают. Его любят разыгрывать, пользуясь тем, что он не обидчив. «Кто же это затеял?» – подумал он, продолжая улыбаться.
Его отсеченная голова с застывшей и теперь уже совершенно нелепой улыбкой ударилась о татами. Немногим позже на пол, забрызгивая его кровью, завалилось