на одном с ним настиле, Салауддин радовался за людей и одновременно чувствовал себя сиротой.
Вскоре ему уже стало казаться, что он будет сидеть в этом лагере вечно, и он пожалел, что барак не тюрьма. Любому понятно, что зимой будет дуть изо всех щелей, а в ненастные дни придется искать место, куда дождь не попадает.
Он даже обратился с заявлением к начальству, чтобы позволили ему бесплатно перекрыть крышу, и, разумеется, получил отказ. В чем причина, Салауддин не знал – может, у начальства необходимых стройматериалов не было под рукой, а скорее всего, не хотело начальство давать в руки потенциальному бандиту холодное оружие, даже если таковым являлся всего-навсего плотницкий топор.
В середине августа в барак зашел молодой сержант, значительно оглядел замолчавших боевиков, которые до его прихода яростно спорили о том, кто выиграет в ближайшую субботу – владикавказская «Алания» или московское «Торпедо», – и объявил:
– Баймиров! На выход! – сделав паузу, ободряюще добавил: – С вещами!
И Салауддин понял, что за ним тоже кто-то приехал.
А приехал за ним отец, который не дождался Салауддина и потому умирать пока раздумал. Ему очень хотелось поговорить с сыном перед смертью, и он бросил все свои дела, отправившись в опасный путь на стареньких «Жигулях», хотя цены на бензин в Ичкерии стояли ого-го какие, а своей пробки в общей трубе у старого Шакро не было, она ему не полагалась, как и личный кустарный мини-завод по переработке нефти, которых в любом ауле насчитывалось порой немало.
– Ну, какой он боевик? – сказал Шакро стоявшему рядом подполковнику. – Ты на его руки посмотри!
Подполковник на руки Салауддина смотреть не стал, знал, что, кроме мозолей, ничего не увидит. Он только покивал доброжелательно, взял из рук Шакро небольшой сверточек и, подкидывая его на ладони, сказал:
– Он у тебя не боевик, отец! Он у тебя Хазанов!
11
Салауддину в родительском доме было тоскливо.
Собственно, жизнь в доме родителей ничем не отличалась от домашних забот самого Салауддина, те же нехитрые крестьянские хлопоты и беспокойства, только здесь беспокоились обо всем другие, а Салауддин был вроде гостя, которому в работе не отказывали, но и лишним не нагружали.
Отец, как оказалось, и не думал умирать. Крепок он был, несмотря на годы. Просто соскучился. Да и жизнь какая пошла? Сегодня в ауле боевики раны лечат, через два дня федеральные войска на бэтээрах заезжают, плетни сносят – ушедших в зеленку боевиков ищут. И все пьют, а в пьяном виде стреляют из того, что под руку подвернется. Тут и попрощаться не грех, сегодня живем, а завтра отчет Аллаху в своих делах даем, мост Сират на прочность левой ногой испытываем.
Но сейчас аул жил своей жизнью, как жил сотни лет, еще до сталинской депортации и перестройки. И жил бы так еще тысячу, не начнись эта самая война за свободу и независимость, после которой, как это обычно бывает, независимыми и свободными становятся только убитые, а живые все так