я начала – немного о себе нынешнем; антично выражаясь, a velox, так сказать, perscripta[1]. В целом я еще довольно крепенький старичок, маразм мне пока ещё только снится в кошмарах (как правило, под утро, когда, умаявшись от воспоминаний, облегчаешь душу благодарственным храпом). Склероз вкрадчивой сапой маячит на дальних подступах к гигабайтам моей отменной (тьфу-тьфу-тьфу! тук-тук-тук!) памяти. Далее следовало бы упомянуть об атеросклерозе, сердечнососудистых заболеваниях и прочих недугах старости, но я уже обмолвился о том, что пока еще не впал в маразм, поэтому ограничусь парой слов о вечно юном геморрое, не оставляющем мой многострадальный зад гигиеническими обливаниями холодной водой после каждого удачного стула (ибо да будет известно беспечной молодости, геморрой запору не помеха, равно как и не шлагбаум дресне). И хотя некоторые авторитеты советуют усаживаться за производство мемуаров только после того, как склероз полностью вступит в свои права, мотивируя это тем, что будто бы и забвенье и память одинаково изобретательны на выдумки, я, пожалуй, воздержусь от риска, ибо не уверен, что моё забвение окажется не менее изобретательным, чем моя память. Да и обидно, черт возьми, человеку, только что вступившему в возраст воспоминаний, приглашать склероз в соавторы! Неужто я без него не справлюсь? Еще как справлюсь! Чай не философский трактат вознамерился сочинять, а всего только воспоминаниями баловаться. То есть память напрягать. А мне, как я уже успел заявить выше, на нее пока что грех жаловаться. Хорошая память – прекрасная штука: лишнее уберёт, недостающее добавит, ещё и присочинит что-нибудь этакое, волнующее, прямую речь, например, или восхитительный ландшафт. Хотя не скрою, будь у меня возможность, сидя в тени померанцевых рощ, рассуждать о любви под звуки лютней и виол, я бы с мемуаристикой навряд ли связался. Но увы, если и попадаются в местах моего нынешнего обитания рощи, то либо мандариновые (а они, как в этом убедиться читатель ниже, словно созданы для того, чтобы вызывать горькие сожаления о навеки утраченном отрочестве), либо кокосовые (в коих без каски безопасности на черепушке не рекомендуется появляться, а на лютню или виолу каску не натянешь – не по размеру), либо дубовые (склоняющие не к жизнеутверждающим рассуждениям о любви, а к мрачным размышлениям о том, что недаром дуб во множественном числе рифмуется с гробом, взятым в том же грамматическом количестве). Но даже если бы пресловутая померанцевая роща и обнаружилась где-нибудь в радиусе тридцати миль, проблемы она бы не решила. По причине отсутствия собеседников, готовых покладисто выслушивать старческий бред. Не нанимать же клакеров вдобавок к квартету терзателей струн старинных музыкальных инструментов. Это унизительно, в конце концов! Вот вам еще один довод в пользу сочинения мемуаров…
Не стану увиливать – первый порыв был несколько скабрёзный: назвать предисловие не пафосной «Преамбулой», а двусмысленным «Введением» – будто бы сам бог Эрот велит, причём, не только предисловие переименовать, но и каждый эпизод воспоминаний уподобить амплитуде отдельно взятой фрикции, дабы завершить весь текст апофеозом оргазма… Подумав, не стал спешить, решив дождаться порыва номер 2.
Этот оказался довольно хулиганистым: назваться Гурием Лешим – на худой конец Панфилием Старшиновым – и учинить текст, соответствующим образом озаглавленный – например, «Ни дня без случки».
Сопоставив второе с первым, впал в ступор нерешительности: который из двух хуже? Долго соображал, или, изящнее выражаясь, прикидывал хрен к шнобелю, пока не пришёл к Соломонову решению отказаться наотрез от обоих, ибо негоже компрометировать серьезную светлую тему смурной литературной игрой. Попроще надо быть. Попроще и подоходчивее. А что может быть проще мемуаров и доходчивее воспоминаний, излагаемых в простецком режиме «сбрендил – вспомнил – записал»? В сравнении с ними даже трафаретное заявление об увольнении по собственному желанию выглядит несколько барочно и витиевато. Итак, решено: мемуары в стиле наивного хроникёра, которому более чем достаточно, чтобы слова выражали смысл. Хоть какой-то, пусть даже самый завалящий. Рассчитывать на большее с моей стороны было бы слишком самонадеянно.
Сказать-то сказано, даже записано, но, увы, не сделано. Ибо в самый последний момент я, на свою беду (и, надеюсь, на вашу тоже, уважаемый читатель), прикупил по случаю одну любопытную книженцию – толщиной со строительный кирпич и размером с каминную доску. Называется «Мудрость веков». Прочитал, проникся и передумал изощряться в примитивизме. Очень уж мне эта книга показалась своевременной и удобной в качестве подспорья при написании мемуаров. Появилась реальная возможность выглядеть в тексте умнее, чем ты есть на самом деле (особенно в эпиграфах, о коих, до знакомства с этим фолиантом, я не помышлял). Разумеется, не с помощью дебильного цитирования или скрытого центона, а в смысле их усвоения путем глубоких размышлений над ними. И знаете что? Можете мне не верить, но я со всей ответственность заявляю: далеко не все мудрости веков показались мне актуальными. Более того, иные и вовсе произвели впечатление не мудростей, а немудрёностей. Вот взять, например, такую, от великого Бальзака, который на полном серьезе утверждает, что – де «Никто не делается другом женщины, если может стать её любовником». Ах, Оноре, Оноре, всеядный ты сукин сын! Это смотря какой