в печке ядро?
Что это – шведскую бить камарилью,
что за фамилия – дар корчмаря,
что в этих письмах «На остров к Василью»,
что в этой жизни в боях за царя?
В памяти перебираешь невольно
то, как дрожал, будто лист на ветру,
чудом не сдавшийся город Стекольна,
видимо, просто ненужный Петру.
Если посмотришь на все остальное, —
жизнь ускользнула всего-то затем,
чтобы в московское небо ночное
огненный взвился букет хризантем.
Немилосерден к чужому проступку,
собственной ты рисковал головой,
ибо со вкусом раскуривал трубку,
сидя на бочке на пороховой.
Это твои боевые игрушки,
но совершал ты большие дела,
глядя с иронией в дуло царь-пушки,
ибо царь-пушка стрелять не могла.
Век не хранит ни единого стона,
но, присмотревшись, легко узнаю
странную жизнь посреди флогистона,
коим пугали в эпоху твою.
Царь замесил для России опару,
и потому-то пришлось Корчмину
делать оружие с Брюсом на пару,
и уходить на любую войну.
Тут закруглюсь, а верней, пошабашу,
ибо рассказывать я не готов,
как довелось вам расхлебывать кашу
послепетровских придворных годов.
Может, я просто сегодня не в духе,
и, между нами, давай втихаря
хлопнем с тобой по стопе хреновухи
в память гидрографа и пушкаря.
В теме такой обломился бы классик.
Тает в былом, будто дым от костра,
славный глава императорских Васек,
личный шпион государя Петра.
Барон Василий Поспелов
1730
Ничего-то плохого по жизни не сделав,
осаждаем придворными с многих сторон,
как ты все-таки выжил, Василий Поспелов,
из российского теста спеченный барон?
На светилах бывают немалые пятна,
но без пятен любое светило мертво.
Как бы это сказать про тебя деликатно,
постаравшись притом не сказать ничего?
Нынче нет на подобные вещи запрета,
так куда же ты сгинул, забросив дела,
и в котором запаснике смотришь с портрета,
для владыки фехтуя в чем мать родила?
Так что плюнем теперь на приличья любые
и запишем, душою уже не кривя:
кто не прячет от света глаза голубые, —
не обязан иметь голубые кровя!
Потому и забвенья тебе не подарим,
что века распознали твой бал-карнавал.
Ты, бывало, дуэтом певал с государем,
и душевно, Василий, ему подпевал.
Молодой, исключительно видный мужчина,
и при этом, возможно, что тот еще жук,
никогда не просил генеральского чина
двух Петров Алексеичей преданный друг.
Нипочем не встревая в чужие раздоры,
обстоятельно чистил царю сапоги,
и, как хитрый Павлушка, не лез в прокуроры,
нарезая