бобылем Андрон жил безвылазно зиму на заимке Нижегородцевых, приглядывая за скотом и пацанами. Летом, перебивался с воды на квас в своей зиявшей дырами, полусгнившей деревенской избушке, ковыряясь на огороде и глядя с тоской в слезящихся глазах на вековую тайгу, где за увалами скрывалась заимка, влекущая его сметаной и крупяными шаньгами стряпухи Дарьи.
Чистое и ухоженное зимовье, с двумя выходящими на южную сторону окнами, земляным полом, застланным свежей хрустящей ржаной соломой, свежо побеленной кутней стеной и дышащей жаром русской печкой, откуда пахнет приятно напревшими щами с жирным мясом, просторные нары, застеленные шубами, со свертками потников в изголовьях, до желта выскобленные дощатый стол и лавки, на полках аккуратно расставленная посуда: глиняные миски и деревянные ложки, рядами чумашки и туески из бересты – такой представлял себе дед Андрон зажиточную жизнь, о которой мечтал он и не смог достичь.
Поздней осенью, еще до Покрова, привозил Сергей Нижегородцев деда Андрона на заимку. Как хороший управляющий, рачительный хозяин, обходил дед все обширное хозяйство, заглядывая в каждый уголок, проверяя, все ли в должном порядке, приготовил ли ему Сергей заделье на долгую зиму. Дед Андрон мял коноплю, суча из нее постегонку[110], валял из овечьей шерсти катанки, плел из бересты чумашки и корзинки. Одним словом – на все руки мастер.
Каждое утро вставал дед в потемках и растапливал первым делом печь, после чего шел в стайки, проверить скотину.
– Вот непоседа же, – ворчала вслед ему Дарья, – пошто встал, ни зги не видно на дворе то, – после чего поднималась сама, стряпать колоба, да варить чай.
Убирать скотину[111] начинали когда рассветает. Дарья доила, или как говорят забайкальцы «чилькала» коров, дед Андрон и Степа гнали скот к водопою на озеро, чистили навоз, подстилали солому, накладывали душистое таежное сено в кормушки.
Неспроста поднимался дед каждое утро в такую рань. Заглянув в стайки, дед Андрон брал пешню и шел к озерку, чистить проруби. Чтобы они меньше замерзали сплел он маты из соломы и ивовых веток. Набрал воды себе в ведра, попил скот, положил наверх соломку, и потопал с коромыслом в зимовье завтракать.
В случающиеся оттепели укрытые проруби не замерзали, в Крещенье не помогали и соломенные латки. То не беда, приговаривал дед Андрон, скинув на снег полушубок, долбя усердно лед пешней. Не забывал он и традиций. Кряжистый, как листвяжный сутунок, перекрестившись, окунулся дед Андрон в ледяную воду и выскочив с вытаращенными как у карася глазами, облачившись наскоро в шубенку и валенки на босу ногу, бежал трусцой в скутаную[112] Дарьей баню. Хлеща себя нещадно пихтовым веником, то и дело приговаривал «Ах моя банёночка, ласкова бабеночка!» Напарившись, пил долго чай с сушеной малиной. Как не уговаривал он искупаться с ним ядреную телом Дарью, не соглашалась она. Ну тебя к лешему, а то еще спину в бане потереть попросишь. Степа попробовал разок,