вспоминает. Всякое. Вплоть до того, как ему старуху-соседку «намотали». «Намотали» – это значит доказали, что это он ее выкинул из окна пятого этажа. И нашли за что. Оказалось, она – в его отсутствие – распродала картины великих мастеров, которыми у него был даже увешан коридор. А вместо них вставила в рамки свои вышивки.
Но старуха была потом. А с начала его вызвали в два места.
Ну, естественно, в ГПУ, где задали банальный, но естественный вопрос: почему он не сделал все возможное, чтобы Лука до конца жизни остался в Сибири?
Он что-то мямлил нечленораздельное, сыпя разными примерами чуть ли не из самой Библии.
– В общем, Лука на твоей совести! – сказали ему и отпустили с миром.
В другом месте, где он в свое время получил тот самый особый мандат, его не ругали, даже не корили:
– Значит, – спросили, – новую религию вам придумать так и не удалось?
Он опустил голову.
– Ну тогда, – сказали, – у вас все впереди.
И помахали ему отнятым у него мандатом.
Он даже устроился на работу. В одном заводском клубе он стал массовиком-затейником.
И вот однажды, когда Фрикиш репетировал им придуманную интермедию о дезертире, который не знал, что война кончилась, и подошли к нему двое.
Оказалось, они просидели почти всю репетицию, и один сказал:
– Да мы торопимся, скажите, чем там все это кончится?
Он начал – с жаром, как это у него получалось, – объяснять.
Но до конца они не дослушали.
– А теперь пройдемте с нами, – сказал тот, который минуту назад пылал любопытством.
– Куда? – отухая, спросил он.
– На третий акт, – буркнул второй и предъявил ему ордер на арест.
Но повезли его, однако, на Лубянку. Где – с пристрастием – выпытали, откуда он нахапал чуть ли не эрмитажную коллекцию?
Сперва он отвечал, что не знает о чем речь.
А когда ему – вроде бы ненароком – въехали локтем в глаз, выкрикнул:
– Все что хотите подпишу, только не бейте.
Про старуху его спрашивали уже в Бутырках. Вежливо. Но и тут он сказал ту же фразу.
– А вас разве где-то били? – спросил следователь.
И он отрицательно помахал головой так, что она чуть не слетела с плеч.
Суд оба его злодеяния аккуратно оценил в «червонец». И вот три из десяти лет прошли.
К окну, в которое он смотрел, пристроилась еще одна голова.
– Во! – сказал лишайный зек. – Везет же им, бля.
– Кому? – равнодушно поинтересовался Фрикиш.
– Воронам.
– В чем же?
– А ты погляди.
И он указал на обтерханную, словно вшами объеденную птицу, которая рылась в куче мусора.
Вот она нашла, видимо, что-то съедобное.
– Смотри, куда полетит, – предупредил зэк.
Ворона вспорхнула и, перелетев проволочное ограждение, уселась на сосну.
– Даже жрать в зоне ей гребостно, – сказал зэк и зевнул. А уже отойдя от окна, добавил: – Вишь, для нее ни охраны, ни запретов.
Он