Грибоедова убили —
а я Урюпинска вблизи
сижу, курю в автомобиле,
и замерзаю медленно,
и мысленно с тобой прощаюсь,
но все равно, но все равно
к тебе одной лишь возвращаюсь.
Не жду советчика, врача,
техпомощи на этом свете,
скороговоркой бормоча
слова бессмысленные эти:
До Черной! – будь моим Данзасом! —
гони! – и даже Далем будь!
Арендтом! Золотым запасом,
серебряным – каким-нибудь! —
решительно и бесполезно
под чуждым небосводом! И —
разверзнется над нами бездна
и засверкают фонари.
V
Пароходик речной, убогий,
и пора бы ему на слом.
Нам какой-то профессор строгий
бесполезный выдал диплом.
На меня нельзя положиться:
я опять от тебя уйду.
Пролетела над нами птица
неизвестно в каком году.
Я дворами шел за тобою —
привели в никуда мечты.
Я почти ничего не стою
и учителем стал. А ты?
Понимаю: куда податься
да с бедовой такой головой?!
Ты иди. Я хочу остаться,
постоять над темной водой.
Я с пятнадцатого причала
бросил в реку твои ключи.
Эта музыка – отзвучала,
эта музыка – не звучит.
VI
Расскажи мне про жребий поэта:
я, пожалуй, тебя пойму,
и когда убивают за это,
и уходят когда во тьму
суицидники – не помеха.
Каждый раз – как последний раз.
Мне казалось, я чье-то эхо
или чей-то последний глаз.
Не сказать: хороша собою,
но я верил одной тебе.
Ты пришла со своей судьбою
и осталась в моей судьбе.
Скоро сбудется четверть века:
ты мой лоб обожгла рукой.
Что осталось от человека? —
горстка пепла и голос твой.
Утешенья не приносила,
лишь на время снимала боль.
Ты вообще никого не спросила
и явилась: табак, алкоголь,
крепкий кофе, ночные бденья,
воспаленный наутро взгляд.
Ты покинула стихотворенье
три-четыре строфы назад.
А когда у меня оставалась,
подносила ко рту мне яд.
От меня ничего не осталось,
и запястья мои болят.
Ты лишила семьи и крова —
пара строчек и черствый хлеб.
Забирай: моя кровь готова —
к остальному я глух и слеп.
VII
С первой строчкой! С началом обмана!
А быть может, и правды самой —
самой горькой и самой упрямой,
невозможной, хмельной, прямой.
По губам проведи кастальской
пышной пеной: дырявый рот
то кричит, как с крыльца Мосальский,
то безмолвствует, как народ.
Только