эти слова, Нина Васильевна подошла к тахте Лютикова и привычно приняла на ней соблазнительную позу. Только вот поза эта оказала на Владимира Алексеевича совершенно противоположное воздействие. Слишком деликатного душевного сложения он был, чтобы ему вот так предлагали свое тело, словно это и не тело вовсе было, а какой-то залежалый магазинный товар, вроде яблочного повидла или черствых пряников.
Желание у Лютикова тут же пропало.
– Я подумаю, – снова пообещал он. – Ну, спасибо, Нина Васильевна за ваш рассказ. Не влиться ли нам сейчас в ликующую толпу гуляющих?
Нина Васильевна села и обеими руками поправила волосы.
– Вы отказываетесь? – трагическим шепотом спросила она. – Я правильно вас поняла? Вы от меня отказываетесь?
– Понимаете, – залепетал Лютиков, – как вам это сказать… Не в форме я сегодня. Поэты ведь такой народ, Ниночка, им обязательно особый душевный настрой подавай. Извините…
Хлесткая пощечина обожгла его щеку.
– Ты еще пожалеешь об этом, – пообещала Нина Васильевна. – Ты еще на коленях меня будешь умолять! Импотент!
И она, театрально зарыдав, выскочила из комнаты.
Плач ее постепенно удалялся.
Лютиков сел в кресло, потирая щеку. Впервые женщина открылась ему совершенно с незнакомой стороны. И надо же было такому случиться после его кончины!
Он еще сидел и переживал происходящее, когда прилетела муза.
Зависнув над креслом, муза Нинель брезгливо осмотрела стол, рюмку со следами губной помады на ободке, поморщилась и оглядела Лютикова.
– Развлекался?
Лютиков вздохнул.
– Я как дура в редакциях за него цапаюсь, – сказала муза Нинель в пространство, – с апостолами договариваюсь об академическом издании, а он тут куклу крашеную притащил и коньяк с ней хлыщет. Ну, говори, наверное, ведь не только коньяк пили? Было, Лютиков? Было?
Лютиков отрицательно помотал головой.
Муза Нинель нервно засмеялась, подлетела к тахте и сняла с подушки длинный черный волос.
– Не было, говоришь? – переспросила она, внимательно разглядывая волос. – Крашеный. Этой твоей поклоннице под сорок уже, Лютиков. Что ты себе моложе найти не мог?
Держа волос двумя пальцами как неотвратимую улику, она порхнула к сидящему Лютикову, дрогнувшим голосом сказала:
– Гад ты, Лютик! Я за него уродуюсь, а он…
И щеку незадачливого поэта хлестко ожгла вторая пощечина.
Муза Нинель, разумеется, тоже заплакала, но плакала она чистыми и светлыми слезами, как только и могут плакать влюбленные, поэтому ее плача на улице не было слышно.
Лютиков посидел немного, оглаживая пострадавшие щеки, допил коньяк и вышел на улицу.
На далекой поляне звенели арфы.
Судя по доносящимся словам, там пели сразу несколько песен, поэтому все сливалось в какую-то дикую какофонию.
И тут Лютикова окликнули.
Он повернулся.
Душа,