Клевало неплохо, но то был не линь, а мелкие жадные окуни. Наживку они заглатывали целиком и так глубоко, что приходилось разрезать брюхо этих полосатых бедолаг, чтобы освободить крючок.
– Токо рыбу портим, вот черти! Теперь их тут стайка шастает, и линь не подойдет, – вздыхал Степан Степаныч.
– Может, на другое место уйти?
– Не, милок, сиди, терпи. Или вот что, дай-ка хлеба маленько, в сумке он.
Степан Степаныч отошел метров на десять в сторону и стал бросать в воду катышки хлеба.
– Может, уйдёт, стайка-то. А бегать с места на место негоже. Сиди.
Первого линя вытянул Юрка. В отличие от бестолкового окуня линь клевал хитро, вёл поплавок в сторону и топил его сначала медленно, а потом уверенно, смело. Юрка не сплоховал, и через секунду линь прыгал на берегу, сшибая с травы росу.
– Ну вот и почин, грамм триста, не меньше. Да ты под жабры бери, так не сымешь, он склизкий. А красив, ишь ты, – поглаживая линя, приговаривал Степан Степаныч.
Ловили до тех пор, пока солнце не поднялось довольно высоко, обернувшись в привычный жёлто-белый цвет, поуменьшившись, как казалось, в размерах. Кроме восьми линей попалось пяток краснопёрок, какой-то залётный карась и ещё разная мелочь. До кучи взяли несколько окуней покрупнее.
– Ну что ж, – рассуждал Степан Степаныч, – на уху есть, пяток линей матери отвезёшь. Пойдём посидим у палатки, заодно воду греть поставим, перекусим трошки. Через часок рачницы глянем.
В шести раколовках, куда Степан Степаныч накидал для приманки подкопченных на костре моллюсков озерных ракушек, раков оказалось не густо, с полкотелка. Раздевшись, Юрка через каждые полчаса проверял раколовки снова. Степан Степаныч, хоть и разделся до трусов, но в воду не лез, боялся, как бы не прихватило поясницу.
После каждого Юркиного рейса вдоль раколовок они усаживались на бугорке, грелись. Степан Степаныч изредка ложился на фуфайку, подставляя спеющему солнышку белую спину, на которой бугрился большой неровный шрам. Два шрама поменьше Юрка заметил и на ногах Степана Степаныча.
– Дядь Стёп, а шрамы… на войне?
Степан Степаныч, явно не ожидавший такого вопроса, давно привыкший к этим отметинам и относившийся к ним так, будто они у него отродясь были, ответил не сразу. Привстав на локте, он с минуту молчал, словно вглядываясь памятью в давнее время, потом присел, посмотрел на ноги, потёр один из шрамов, нажал на него пальцем.
– На войне, сынок, на ней… Эти, на ногах-то, пулевые… Под Ленинградом… А на спине – осколочный, это уж в сорок пятом, в марте, почти что в Германии уж. По дурочке как-то получилось, ни боя, ни атаки. В лесу мы стояли, полк то есть. А лес, как наш, сосны… берёзки… трава уж, цветочки первые, дятел стучит… Войны вроде и нету. Пошли мы с Гривкиным Иваном, наводчиком моим, пройтись немного, недалеко… А тут налёт. Три «юнкерса» явились средь ясного неба и давай нас бомбами посыпать. Пронюхала, видать, разведка их, что полк в лесу. Тогда и грохнуло меня, глаза в госпитале открыл, в палатошном, операцию делали,