старинным громоздким столом, накрытым изумрудной скатертью и уставленным яствами, сидел Леха с отсутствующим видом и пускал слюни. Мягкий свет, падающий из-под огромного зеленого абажура висящей над столом лампы, ненавязчиво подсвечивал его пустые и бессмысленные глаза. Рука с ложкой, которой Леха, видимо, хотел совершить в воздухе изящный пируэт, застыла в совершенно нелепом положении. Возле Лехи суетился Никитич в длинной, ниже колен полотняной рубахе и совершал какие-то замысловатые пассы перед Лехиной физиономией. Напротив стояла зеленоглазая девушка в джинсах и откровенно хихикала.
– Обалдел как есть, обалдуй, – бормотал Никитич. – Так… Щас вспомню… Хара, муру, харя! Ага, оживает.
Леха зашевелился, рука с ложкой брякнулась на стол, в глазах стало появляться осмысленное выражение.
– А чё сессии? – нагло, без перерыва продолжил он. – У нас программа знаешь, какая? Тут тебе и Сервантес, и Пиноккио, и этот… как его… Марадонна! Ты в курсах, какую голову надо иметь?
– Слюни сначала подотри, – сердито молвила девушка и быстро зажала рот ладошкой, боясь, как бы чего опять не вылетело.
«Ну, и куда ты попал? – спросил себя Антон, обозревая странную компанию и почувствовав, наконец, что лежит не просто на диване, а на тюфяке с сеном. – Впрочем, не бьют – уже хорошо».
– Может, вспомнит кто-нибудь о болящем? – прохрипел он. – И расскажет, что происходит?
– Ты полежи, милок, – прочавкал вернувшийся к обеду Никитич. – Горячее, вишь, стынет. Сейчас чаек поспеет, тут мы, не торопясь, все тебе и обскажем. Ты в беспамятстве три дня и три ночи лежал… м-ням, м-ням… Куда тебе торопиться?
После столь обнадеживающего сообщения вся троица вернулась к обеду, оживленно обсуждая взбесившуюся питерскую погоду. Антон же с изумлением осматривал большую комнату, все стены которой были закрыты буйно разросшимися растениями, а в одном углу расположился на столике самый натуральный, живой кусочек леса, с деревьями и буреломом, но в миниатюре. Ему даже почудилось, как из дупла выбралась крохотная белка, пренебрежительно зыркнула на него и повернулась к нему рыжим пушистым хвостом. За окнами, старательно закрытыми шторами цвета палых листьев, что-то скрежетало, секло – то ли снегом, то ли градом, и от этого в теплом, напоенном травами помещении было особенно уютно.
Чаевничать Леха не стал. Умяв здоровенную порцию грибного, судя по запахам, супа, он засуетился, засобирался, и, бросив Антону на бегу: «Ну, давай, братан, оживай», подозрительно быстро смылся.
– Умаялся он тебя вертухать, – объяснил Никитич, присаживаясь к Антону. – Мне-то, вишь, не поднять, тяжел ты, а Весняне не гоже глядеть на мужские хворости…
Тут до Антона дошло: трое суток он валялся, если верить деду, а ведь кто-то же его и обихаживал… И почувствовал, как лицо заливается горячей краской, и зашевелился, забыв об острой боли во всем теле.
– Ты это брось! – прикрикнул Никитич, заметив его стыдливые шевеленья. – Хворь – она не в укор, ежели настоящая. А тебя приложили со старанием. Дружок твой