из-за тебя, – словно к живому существу, обратился Дитрих к творению древних мастеров. – А их чада? Внуки? Потомки? Воистину, нельзя, чтобы в правящих семьях рождалось больше одного ребенка. Кому отдать власть?
Корона лежала на столе между императором и бессмертным лесным бродягой. Хищно скалились семь янтарных зубцов, сполохи пляшущего в камине огня отражались в неограненных рубинах. Янтарь казался гладким, но, если приглядеться, можно было заметить тянущийся по ободку едва заметный узор. Выглядывали из глубин окаменевшей смолы то надменное лицо, то ощеренная морда… Это просто сплетение линий резьбы, бессвязная игра теней и света, больше ничего.
– Не в добром порядке Империю оставляю, – молвил Дитрих. – Слишком много земель под себя Лагейра подмяла, слишком много народов. Наша с Берканой слава ярче солнца сияла, таким вождям и поклониться не зазорно. А дети наши? В их подвигах нужды не было. За старую династию время стояло, привычка. Кого другого на престоле и представить сложно было. А вот сколько годов после моей смерти пройдет, прежде чем дворянчик мелкий приграничный на сына моего посмотрит и решит: а я чем хуже? Новой войны не заварит, силенок не хватит, а вот кусок от Империи отгрызть сумеет. Кинешься этого давить, а за спиной еще пятеро потянут. Так и растащат государство по наделам. В войну, помнишь, так было. Из-за таких вот таскунов десять лет Империя мира не знала. Тогда ничего у них не получилось, а теперь? И помочь некому. Ни Исы нет, ни Вадима Воеславльского. Да и не в этом дело. Мы тогда как спиной к морю стояли, знали: дрогнешь, сломаешь строй – и опрокинут, сомнут. Друг за друга держались, друг другу верили. Иса за Беркану, Вадим за Ису. А Мартин Волчий, епископ Максимилиан? Что за люди были! Где таких другов детям моим сыскать? Все соратники мои… Чтоб им на том свете высоко сиделось, каждому по вере его!
Двое оставшихся подняли кубки, чтя память ушедших.
– Еще покоя не дает, – продолжал Дитрих, – Божьи Псы. Грех что дурное про Ловенский Орден сказать, а все же… Я-то их помню, какими они в войну были, при отце Мартине. Как всем, какого бы племени и веры человек ни был, приют и убежище в монастырях давали. Как в осадах сидели и, день на стенах отстояв, в скриптории шли, книги переписывали, а потом выносили их тайно, в укромных местах прятали, чтобы знание не погибло. Как в моровые деревни шли, лечить пытались. Как раненых с поля боя на себе в укрытия тащили, а по ним стреляли потехи ради. Много ль их, тогдашних, осталось? Они воистину уходили в Рай когортами. Остальных повыбило время. Сейчас уходят те, кто еще помнит Мартина Волчьего живым. Нынешним молодым скучно слушать о милосердных деяниях. Им нравятся рассказы о боях с Братством. Молодых тоска берет госпиталями и паломниками заниматься. Подвигов хочется. А для свершения подвигов враг нужен. Боюсь, как бы искать не принялись…
Дитрих снова замолчал. Могучие прежде руки его лежали на столе. Пальцы сжаты в кулаки. Руки эти способны еще взять копье, поднять меч… Один раз.
– Я никогда никого