у двух или трех за двенадцать часов. Сегодня, однако, все по-другому. На часах 3:42, и роды идут не по плану. Я сижу, глядя во влагалище так, словно передо мной дуло пистолета. Роды вообще рискованный процесс, этакая физиологическая русская рулетка, но каждая акушерка в душе надеется, что пуля ее минует.
– Я больше не могу, – стонет обессиленный голос.
И в то же мгновение передо мной появляется полоска кожи с темными волосками.
– Можете, и сможете еще сколько надо, – отвечаю я голосу.
Потом бросаю взгляд на часы на стене и мысленно отмечаю: «03:44, показалась головка». Позднее мне придется писать подробный отчет о ходе родов, но этим я смогу заняться лишь после того, как будут убраны в мусорный мешок перепачканные кровью бумажные простыни, на подоконнике будет стоять поднос с чаем и печеньем, а ребенок благополучно появится на свет. Если он появится благополучно.
Еще одна схватка прокатывается по телу женщины передо мной; ее раздвинутые ноги дрожат от напряжения, кусочек кожи с волосами становится чуть заметней – головка ребенка проталкивается вперед еще на миллиметр. «03:46», – делаю я следующую мысленную заметку. – «Головка продвигается».
– Да черт вас всех раздери! – восклицает голос в изголовье кровати. – Сделайте что-нибудь! Вытащите его, вырежьте, мне уже все равно!
Столько усилий и почти без результата. Капли пота стекают мне на переносицу; в палате темно, и только одна хирургическая лампа ярким пятном освещает промежность пациентки. У меня на руках стерильные перчатки, я не могу трогать ничего, кроме женщины перед собой. Пот продолжает течь: по носу, по подбородку и дальше на шею.
– Перегородка слишком тугая, – шепчет другой голос у меня из-за спины. Это Мэри, акушерка, пришедшая по моему сигналу, чтобы помочь.
– Она не растягивается.
Мэри высказывает мои собственные тайные страхи. Тело роженицы сотрясает новая схватка, но макушка ребенка упирается в толстую кожистую стенку.
Тик, тик, тик… тик… тик… Мы с Мэри одновременно выпрямляем спины, услышав, как сердцебиение плода замедляется, становясь неравномерным. Это тревожный знак. «03:49, прослушивается децелерация до 96 ударов в минуту». То, чего мы больше всего боялись.
– Ваш ребенок начал уставать, – осторожно сообщаю я женщине на кровати.
– Не он один, – откликается голос, теперь измученный и слабый.
Еще одна схватка подталкивает головку ребенка наружу, но натянутая кожа не дает ей выйти.
– Придется делать эпизиотомию, – шепчет Мэри.
Я оглядываю лоток с инструментами, стоящий у меня под рукой, на металлической тележке справа. Зажимы для пуповины, вода, вата, гигиенические прокладки. Маленькая пара закругленных ножниц для перерезки пуповины и еще одна пара более длинных, с короткими прямыми лезвиями, чтобы резать кожу и мышцы. Недавно у больницы сменился поставщик и – вряд ли по чистому совпадению, – ножницы нам стали попадаться исключительно тупые. «Подешевле и попроще» – этот девиз можно было бы отпечатать на футболках для персонала, возмущаюсь я про себя, прислушиваясь к продолжающему замедляться сердечному ритму на мониторе. Потом встряхиваюсь и возобновляю свой мысленный отчет. «15:51», – думаю я, но тут сопоставляю это время с остальными записями. Похоже, от усталости мой мозг решил, что сейчас дневная смена. «03:51», – начинаю я заново. «Сердцебиение плода 108 ударов в минуту, децелерация сохраняется. Подготовка к эпизиотомии».
– Нам придется сделать небольшой надрез, – веселым тоном объявляю я, обращаясь к голосу в изголовье кровати.
– Просто чтобы помочь ребенку выйти наружу.
В акушерстве все «небольшое»: небольшой надрез, небольшой разрыв, небольшое кровотечение – причем под последним может подразумеваться что угодно, от нескольких капель до целого потока. Эвфемизмы – одна из наших сильных сторон: мы быстро учимся все преуменьшать и сглаживать. Жестокость родов и без того очевидна, тут и выдумывать ничего не надо.
Из монитора несется хаотичный перестук, пульс ребенка опустился до семидесяти четырех ударов в минуту – почти вполовину меньше нормы, – и не возвращается в пределы нормы между схватками. Мэри передает мне ножницы. На краю тележки стоит флакон с лидокаином, но сердцебиение плода продолжает замедляться, и у нас нет времени на местную анестезию.
– Черт, черт, черт!
Чей это голос? Пациентки или мой собственный, у меня в голове? Руки у меня трясутся от нервного напряжения и множества чашек кофе, но я ввожу два пальца за кожную перегородку и оттягиваю карман над головкой ребенка, где могу резать, не опасаясь ее повредить. Это называется медиолатеральная эпизиотомия. В действительности же это разрез через мягкие ткани под углом на восемь часов, наносящий серьезный ущерб тазовому дну, но позволяющий облегчить прохождение ребенка через родовые пути. Я ненавижу его делать. Ненавижу резать женщин, причинять им боль, которая не пройдет еще несколько дней, а то и недель, ненавижу то, что через полчаса, если все закончится благополучно, мне придется самой заштопывать этот разрез. Только-только