с Моранбона разбегаются по всему Пхеньяну светлые молодые улицы, с которых ещё не успели убрать кирпичи. Да и нельзя их убирать, потому что за спиной каждого нового дома трещат скреперы, работают экскаваторы и, как белые голуби, трепещут над стрелами кранов выгоревшие на солнце флажки.
В круглых лунках на новеньких тротуарах вскопана, взбита пухом земля. И из этих лунок, как из тёплых гнёзд, высунули длинные шеи голенькие, как птенцы, только что посаженные деревья. Как у нас, в Сталинграде! И всё это сделал народ Пхеньяна. Вырубил театр в каменном подземелье. За три года построил на месте руин город. Так он сделает всё, что захочет.
Чего же он хочет, народ Пхеньяна?
…Цветут белые акации, усыпая город душистым цветом. По вечерам вокруг круглых фонарей бьются ослепшие на свету мотыльки.
– Мама! Я хочу жить в этом доме!
Он сидит у мамы на руках и слушает, как мама объясняет ему, что он будет жить в этом доме, как только вон в том – пятом справа – окне загорится вот такой же золотистый свет. Она показывает на фонарь, под которым они стоят. Она объясняет очень долго, потому что сын ещё так мал, что не умеет считать до пяти и совсем не сразу находит своё окно среди окон большого нового дома, в котором он так хочет жить!
Мёдом пахнут акации. Летят мотыльки к фонарям.
Всё, как у нас, в Сталинграде!
Среди пыльных стеблей гаоляна
притаились, почти не видны,
глинобитные стены землянок,
сохранившихся после войны.
Ребятишки играют у входа,
над травой голосами звеня…
Сталинград сорок третьего года
из землянок взглянул на меня.
А вдоль новых проспектов Пхеньяна
электричество вечер зажёг.
И трепещет над башенным краном
от дождей полинялый флажок.
От тумана вечернего сыро,
отразились в асфальте огни.
Сталинградскую улицу Мира
мне напомнили нынче они.
Ариран
Вчера днём в дом напротив привезли пианино. А вечером, возвращаясь из театра, я слышала: за открытым окном второго этажа кто-то пытался подобрать мелодию, которую я уже знаю, – песню «Ариран», первую песню, которую я услышала в Корее. Кто-то очень неопытный упорно и безжалостно стучал и стучал одним пальцем по клавишам: – А-ри-ран, А-ри-ран…
Дальше этой первой строчки дело не шло, но музыкант снова и снова начинал: – А-ри-ран! А-ри-ран!
Так я и уснула под эти шесть ударов, трогательно и упрямо замиравших в тишине. А утром забыла об этом. И даже не посмотрела на окно, за которым, наверное, ещё спал вчерашний пианист. Я боялась не увидеть то, что видела вот уже четыре утра подряд.
На первом этаже этого дома живёт большая семья. Рано утром на открытой невысокой веранде перед входом стоят семь пар обуви: мужские ботинки, потом белые прюнелевые лодочки, а дальше – пять пар резиновых кумасин – одни большие, чёрные, остальные беленькие – уменьшаются друг за другом, как матрёшки,