в последнее время французы подзабыли о былом гостеприимстве. Конечно, на самом деле он выразился куда грубее и сказал примерно так: «Они всегда нас ненавидели. Убивали, мучили, резали, как скотину, грабили наши дома, отбирали все, что плохо лежит. Когда у нас ничего не осталось, эти ублюдки бросили нас на произвол судьбы. А когда в банльё объявились смертники, они воспользовались этим, чтобы ненавидеть нас пуще прежнего». Такими были его слова.
Помню, потом он еще долго распинался про джихад и девственников с промытыми мозгами, но я уже не слушал. Колониальные войны случились задолго до моего рождения, поэтому мне не было до них дела. О прошлом я знал только одно: моя мать-француженка родилась и выросла в Париже и там же провела лучшие годы своей жизни. В нашем доме не было ни одной ее фотографии, и сам факт ее существования старались всячески замалчивать. Иногда мне казалось, что отец презирал ее просто потому, что она умерла. Как-то раз я полез к нему в стол за сигаретами и случайно наткнулся на конверт со старыми снимками. На одном был он, совсем молодой, а рядом – женщина: большеглазая, черноволосая, в платье в цветочек. Я вгляделся в ее лицо и не обнаружил никакого фамильного сходства. Возможно, это была моя мать, но на фото между ней и отцом не угадывалось ни малейшего намека на чувства или хотя бы привязанность. Они не смотрели друг на друга и не держались за руки, а значит, это могла быть секретарша или просто знакомая, которую он случайно подцепил на пляже. В молодости он пытался строить из себя дамского угодника. Пока наши женщины не завернулись с ног до головы в черное, жизнь, конечно, была проще. А сама идея, кстати, пришла к ним из телевизора: насмотревшись на своих сестер в Иране и Йемене, они решили делать так же. Повелись на моду. В то же время по кабельным каналам постоянно гоняли американские телешоу, которые приучили их ярко краситься. Вот и получилось: хиджаб и тушь для ресниц… Ледяные файерболы… Я, пожалуй, пас.
Расставшись с Морисом на кольцевой дороге, мы с Сандрин стали медленно пробираться в парижское нутро.
– Чем планируешь заниматься? – спросила девушка.
– Найду работу, наверное.
– Вот так запросто?
– Может, буду преподавать арабский язык.
– Французам он надоел. Теперь чем меньше арабского, тем лучше.
– Ну ладно. Тогда английский. Но первым делом мне надо поесть.
Полчаса спустя мы были в городе. Продрогшие до костей, шли по какой-то очень широкой улице, а через дорогу от нас тянулся длинный мрачный парк. У одного из подъездов я заметил бездомную девицу, сидевшую на кучке собственных пожитков. Если бы кто-то решил написать ее портрет, картина так и называлась бы: «Отчаяние». Судя по внешности, приехала она откуда-то из Восточной Европы. Отмыть бы ее, прикупить новой одежды – вполне сошла бы за красотку. Она стояла, робко вытянув ладонь, а я не мог оторваться от ее лица, на котором, казалось, навечно застыло выражение вселенского горя. Нагнувшись к бумажному стаканчику с надписью «Макдональдс», Сандрин бросила туда монету, а потом заговорила с попрошайкой. Некоторое время они о чем-то болтали, а я лишь молча глазел по сторонам.
Затем Сандрин