при чем? Сами бы между собой и разбирались!
Саломея попыталась подняться, но стукнулась затылком о крышку и едва не прикусила язык. Перевернуться тоже не вышло. Зато омертвевшее плечо вдруг заныло…
Зверски захотелось в туалет.
Она убьет Далматова. Собственными руками.
Когда эти руки освободит.
Или хотя бы от скотча избавится. Саломея выгнулась и потерлась щекой о куртку, пытаясь отклеить ленту. Та держалась плотно. И кричать не покричишь. Надо было раньше. Не хотелось? Тогда терпи.
Машина ехала. Она выбралась из города, поскольку уличный шум стих. Мотор заработал иначе, и сам автомобиль пошел ровнее. Из салона доносилась музыка. Джаз.
Песня за песней. И время идет незаметно. Получается лечь на спину, а со спины – на другой бок перекатиться. Правда, одеяло съезжает. И холодно. Как же здесь холодно! Коченели ноги. И пальцы. И шея. Холод вползал под куртку, растекался по ребрам и забирался в легкие. В горле першило, в носу – хлюпало.
Звуки саксофона терзали нервы.
На что этот Родион рассчитывает? Что Далматов прилетит спасать Саломею? Смешно. Илье плевать на всех, кроме себя. Он появился потому, что нуждался в помощи. А больше не нуждается. Дура, если помогала. Идиотка несчастная.
Как есть несчастная, только поплакать осталось из жалости к себе да для пущего трагизма. Но лучше бы скотч снять. У Саломеи почти вышло. Она терлась и терлась о жесткую ткань коврика, о куртку, о какой-то картонный ящик, набитый железом, расцарапывая кожу и сдирая клейкий скотч. И когда почти получилось, музыка стихла. Потом и мотор замолчал, а машина остановилась.
Саломея слышала, как хлопнула дверь. Щелкнул замок. И крышка багажника поехала вверх. В лицо ударил ослепляющий желтый свет.
– Живая? – безо всякого интереса спросил Родион. – В туалет хочешь?
Еще как.
Но из багажника ее вытаскивали. Затекшие ноги, безжизненные руки больше не слушались Саломею. И несколько минут она просто стояла, прислонившись к чужому джипу, вглядываясь в темноту леса. А Родион содрал ленту и любезно предложил:
– Если хочешь поорать – ори.
– Обойдешься! – Собственный голос был сиплым, предпростудным.
– И то верно. Людей здесь нет. А ты крепкая. Повезло.
– Кому?
Он вытащил из кармана ключи и велел:
– Повернись.
Наручники сунул в карман. Не боится, значит, побега. А куда бежать? Черная лента трассы – разделительная полоса. По ту ее сторону – старые березы в серебряных шубах. Луна наполняет лес таинственным светом, и лиловые тени на снегу заставляют сердце стучать быстро-быстро. По эту сторону к самой дороге подбираются ели с острыми вершинами и массивными лапами. Пахнет хвоей. Ухает сова.
И разогнавшееся сердце замирает в ожидании удара.
– На, – Родион сунул фонарик. – Далеко не уходи. Решишь бежать – дело твое. До деревни – полсотни километров. Дойдешь, не дойдешь… мне, честно говоря, плевать.
Саломея как-то сразу ему поверила.
Сходить с трассы было жутковато. Хрустел наст.